"Элизабет Гоудж. Гентианский холм " - читать интересную книгу автора

яркие картинки - засеченный до смерти матрос, ничком лежащий на сходнях,
перепуганные матросы, сбившиеся у мачты, перекошенное от яростного крика
лицо капитана, кровь, лохмотьями висящая кожа, низкое солнце, той же кровью
пропитывающее паруса... Реальность путалась в воображении измученного Энтони
с давними, детскими кошмарами. Всю свою недолгую жизнь он провел, сжимаясь
от вечного, неотвязного страха - его пугали сильный шум и нестерпимая боль,
смерть, выстрелы, плен и темнота. Все эти отдельные страхи сливались вместе,
перерастая в настоящую клаустрофобию - мучительную боязнь замкнутого
пространства, которая делала службу Энтони на флоте невыносимой и
ненавистной.
Корабль был для него тюрьмой, а каюта за кубриком - тесной тюремной
камерой. И никакого выхода... Это была его жизнь сейчас, навсегда -
заключение, страх; боль и ярость. Уж лучше умереть. Открой глаза, глупец, не
думай об этом... Но разум не повиновался Энтони. Казалось, он больше не мог
этого вынести... Открой их, глупец!
Гардемарин О'Коннел с трудом раскрыл глаза, попытался осмотреться,
моргнул, перевел дыхание и снова обвел взглядом окружающий его неверный,
покачивающийся мир. Погруженный в свои страдания, он не заметил, что судно
заходит в бухту. Веки Энтони разлепились как раз в тот момент, когда люди на
берегу, как завороженные, смотрели на море, на прекрасные корабли, беззвучно
плывущие в потоке золотого света. Но бедные рыбаки и не подозревали, как
совершенен их край, их убогая деревня, освещенная тем же солнцем, которое
сделало эскадру сказочным зрелищем. Красоту их мира видел Энтони О'Коннел, и
она, словно бальзам, вливалась в его истерзанную душу.
Он смотрел на холмы, поросшие яркой зеленью, на деревья, до краев
наполненные закатным огнем, и на струящее свет тихое небо. Как раз напротив
причала белела рыбацкая деревня - мирная, идиллическая картина, о
существовании которой Энтони успел позабыть. Кажется, кто-то из офицеров
обронил, что деревушка называется Торкви. За полосой чистого песка тянулось
поле, за ним невысокая каменная стена, в тени которой прилепилось с
полдюжины сложенных из белого камня домиков, почти потонувших в пышно
цветущих садах, над трубами домов лениво извивался дым. Справа от домиков
под каменным мостом звенел ручей, пересекавший луг и терявшийся в море.
Энтони каким-то чутьем угадал, что сахарный дом был постоялым двором, а
приглядевшись, заметил и раскачивавшуюся на нем вывеску. Сразу за мостом и
постоялым двором, направо, шел спуск к судостроительной верфи и гавани,
усеянный целым рядом маленьких домишек. У самого берега покачивались
рыбацкие лодки, и вокруг них и над ними реяли безмятежные чайки.
Энтони жадно смотрел вокруг, глаза его слезились, а сердце учащенно
билось. Отпустят ли его на берег? Он знал, что матросам разрешалось сходить
на берег только в исключительных случаях, слишком велико было число
дезертиров. Но О'Коннел был гардемарином, офицером. А ведь офицерам
наверняка разрешалось сходить с корабля.
И Энтони начал представлять себя на берегу... Вот он в лодке, легко
несущей его все ближе к этому оазису свободы, красоты и спокойствия. Вот он
торопливо взбирается по стене напротив гавани, снова ступает по твердой
земле, избавившись наконец от проклятой морской болезни. В мечтах Энтони
переходил мост, выпивал стакан молока на постоялом дворе, гулял по одному из
садов, заросших цветами. Он брел вверх по ручью к прохладной роще за
деревней, к тому дому наверху, старому дому, крытому соломой и заросшему