"М.Горький. Жизнь Клима Самгина. Часть 4." - читать интересную книгу автора

"Анфимьевна, Раба. Святая рабыня. В конце дней она- соприкоснулась бунту,
но как раба..."
В окна заглянуло солнце, ржавый сумрак музея посветлел, многочисленные
гребни штыков заблестели еще холоднее, и особенно ледянисто осветилась
железная скорлупа рыцарей. Самгин попытался вспомнить стихи из былины о
том, "как перевелись богатыри на Руси", но "Красива, умела одеться,
избалована вниманием мужчин. Книжной мудростью не очень утруждала себя.
Рациональна. Правильно оценила отца и хорошо выбрала друга, - Варавка был
наиболее интересный человек в городе. И - легко "делал деньги"...
Затем вспомнился рыжеволосый мудрец Томилин в саду, на коленях пред
матерью.
"У него тоже были свои мысли, - подумал Самгин, вздохнув. - Да. "познание
- третий инстинкт". Оказалось, что эта мысль приводит к богу... Убого.
Убожество. "Утверждение земного реального опыта как истины требует
служения этой истине или противодействия ей, а она, чрез некоторое время,
объявляет себя ложью. И так, бесплодно, трудится, кружится разум, доколе
не восчувствует, что в центре круга-тайна, именуемая бог".
Он заставил память найти автора этой цитаты, а пока она рылась в
прочитанных книгах, поезд ворвался в туннель и, оглушая грохотом,
покатился как будто под гору в пропасть, в непроницаемую тьму.
Поутру Самгин был в Женеве, а около полудня отправился на свидание с
матерью. Она жила на берегу озера, в маленьком домике, слишком щедро
украшенном лепкой, похожем на кондитерский торт. Домик уютно прятался в
полукруге плодовых деревьев, солнце благосклонно освещало румяные плоды
яблонь, под одной из них, на мраморной скамье, сидела с книгой в руке Вера
Петровна в платье небесного цвета, поза ее напомнила сыну снимок с
памятника Мопассану в парке Монсо.
- О, дорогой мой, я так рада,.- заговорила она по-французски и, видимо
опасаясь, что он обнимет, поцелует ее, - решительно, как бы отталкивая,
подняла руку свою к его лицу. Сын поцеловал руку, холодную, отшлифованную,
точно лайка, пропитанную духами, взглянул в лицо матери и одобрительно
подумал:
"Молодчина".
- Ты пришел на ногах? - спросила она, переводя с французского. - Останемся
здесь, это любимое мое место. Через полчаса - обед, мы успеем поговорить.
Встала, освобождая место на скамье, и снова села, подложив под себя
кожаную подушку.
- Ты имеешь очень хороший вид. Но уже немножко седой. Так рано...
Самгин отвечал междометиями, улыбками, пожиманием плеч, - трудно было
найти удобные слова. Мать говорила не своим голосом, более густо, тише и
не так самоуверенно, как прежде. Ее лицо сильно напудрено, однако сквозь
пудру все-таки просвечивает какая-то фиолетовая кожа. Он не мог
рассмотреть выражения ее подкрашенных глаз, прикрытых искусно удлиненными
ресницами. Из ярких губ торопливо сыпались мелкие, ненужные слова.
- Что же делается там, в России? Всё еще бросают бомбы? Почему Дума не
запретит эти эксцессы? Ах, ты не можешь представить себе, как мы теряем во
мнении Европы! Я очень боюсь, что нам перестанут давать деньги, - займы,
понимаешь?
Самгин, усмехаясь, сказал:
- Дадут.