"М.Горький. Жизнь Клима Самгина (Сорок лет): Повесть. Часть первая." - читать интересную книгу автора

порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого,
Александр Третий, наградил покушавшегося на жизнь его отца званием
почетного гражданина.
Когда герои были уничтожены, они - как это всегда бывает - оказались
виновными в том, что, возбудив надежды, не могли осуществить их. Люди,
которые издали благосклонно следили за неравной борьбой, были угнетены
поражением более тяжко, чем друзья борцов, оставшиеся в живых. Многие
немедля и благоразумно закрыли двери домов своих пред осколками группы
героев, которые еще вчера вызывали восхищение, но сегодня могли только
скомпрометировать.
Постепенно начиналась скептическая критика "значения личности в процессе
творчества истории", - критика, которая через десятки лет уступила место
неумеренному восторгу пред новым героем, "белокурой бестией" Фридриха
Ницше. Люди быстро умнели и, соглашаясь с Спенсером, что "из свинцовых
инстинктов не выработаешь золотого поведения", сосредоточивали силы и
таланты свои на "самопознании", на вопросах индивидуального бытия. Быстро
подвигались к приятию лозунга "наше время - не время широких задач".
Гениальнейший художник, который так изумительно тонко чувствовал силу зла,
что казался творцом его, дьяволом, разоблачающим самого себя, - художник
этот, в стране, где большинство господ было такими же рабами, как их
слуги, истерически кричал:
"Смирись, гордый человек! Терпи, гордый человек!"
А вслед за ним не менее мощно звучал голос другого гения, властно и
настойчиво утверждая, что к свободе ведет только один путь - путь
"непротивления злу насилием".
Дом Самгиных был одним из тех уже редких в те годы домов, где хозяева не
торопились погасить все огни. Дом посещали, хотя и не часто, какие-то
невеселые, неуживчивые люди; они садились в углах комнат, в тень, говорили
мало, неприятно усмехаясь. Разного роста, различно одетые, они все были
странно похожи друг на друга, как солдаты одной и той же роты. Они были
"нездешние", куда-то ехали, являлись к Самгину на перепутье, иногда
оставались ночевать. Они и тем еще похожи были друг на друга, что все
покорно слушали сердитые слова Марии Романовны и, видимо, боялись ее. А
отец Самгин боялся их, маленький Клим видел, что отец почти перед каждым
из них виновато потирал мягкие, ласковые руки свои и дрыгал ногою. Один из
таких, черный, бородатый и, должно быть, очень скупой, сердито сказал:
- У тебя в доме, Иван, глупо, как в армянском анекдоте: всё в десять раз
больше. Мне на ночь зачем-то дали две подушки и две свечи.
Круг городских знакомых Самгина значительно сузился, но все-таки вечерами
у него, по привычке, собирались люди, еще не изжившие настроение
вчерашнего дня. И каждый вечер из флигеля в глубине двора величественно
являлась Мария Романовна, высокая, костистая, в черных очках, с обиженным
лицом без губ и в кружевной черной шапочке на полуседых волосах, из-под
шапочки строго торчали большие, серые уши. Со второго этажа спускался
квартирант Варавка, широкоплечий, рыжебородый. Он был похож на ломового
извозчика, который вдруг разбогател и, купив чужую одежду, стеснительно
натянул ее на себя. Двигался тяжело, осторожно, но все-таки очень шумно
шаркал подошвами; ступни у него были овальные, как блюда для рыбы. Садясь
к чайному столу, он сначала заботливо пробовал стул, достаточно ли крепок?
На нем и вокруг него все потрескивало. скрипело, тряслось, мебель и посуда