"Николай Горбачев. Звездное тяготение" - читать интересную книгу автора

Нади, толстую косу, теперь перекинутую вперед, строгие, с укоризной глаза...
Да, она смотрит так, как тогда с крыльца дома, когда уходил в казарму после
крупной размолвки!..
Томительно долго отсчитываются секунды падения. Во мне все уже замерло,
окаменело. Такое состояние, наверное, испытывают смертники в последние
минуты перед казнью: жизнь еще окончательно не оборвалась, но уже умерла. И
все же какими-то дальними, еще не застывшими клетками сознания понимаю:
стоит мне долететь до дна пропасти, коснуться его - произойдет страшный
взрыв и разнесет в куски.
Думаю об этом лихорадочно. Будто надеюсь еще что-то сделать, только бы
так медленно падать, только бы зацепиться за что-нибудь! Только бы...
Взрыв! Но звука не слышу: вспышка яркого пламени ослепляет меня. Глаза,
глаза... А-а, так ведь самовоспламенился трассер ракеты! Бежать, иначе
сгорю! Но почему - чувствую - не должен этого делать? Почему нельзя
убежать, хотя уже горит тело, потрескивает, шипит, словно поленья сухих дров
в печи? Но пахнет не сладковатым запахом горелого мяса, а противным,
тошнотворным йодоформом, рыбьим жиром... Понятно! Я должен сгореть, должен
доказать - могу пойти па это сознательно! Потому что я помню слова
командира расчета лейтенанта Авилова. Да, это он сказал: "Кого увлекает
величие его дела, тот не чувствует смерти". Он тут же, в стороне, и даже
смеется! Но странно - почему у него на глазах слезы? А пламя уже охватывает
меня всего. Чтоб не вскрикнуть, я стискиваю зубы, весь напрягаюсь. "А
все-таки она вертится!" - почему-то хочу крикнуть подобно Галилею. Но
кто-то подсказывает мне: "А все-таки... молодец, что не бросил рычаг!" Я ищу
глазами сквозь пламя - кто это сказал. Кто? Но боль сковывает меня.
Уу-ааа...
- Что ты? Что ты, мигенький? Ну, скажи! Открываю глаза. Рядом
испуганное лицо, густо-красные губы, голубоватые, до блеска отутюженные
лацканы халата, крахмальная шапочка, желтоватая чистая кожа шеи с двумя
мягкими кольцевыми складками и тревожные зеленоватые глаза Галины
Николаевны. В палате сумрачно, тяжелые, шоколадного цвета шторы задраены,
только через узкую щель между ними пробивается дневной свет. "Вот она
откуда, та самая щель!"
Неужели все сон? И опять - в который раз! - увидел в дурном варианте,
в ералашной смеси все, что со мной приключилось. Тело бьет мелкая противная
дрожанка, под нательной рубахой позвоночник от шеи до врезавшегося пояса
кальсон будто все еще в том гуммиарабике.
Просыпаться для меня - сущая пытка: в голове дурман настаивается гуще,
подмывающая тошнота от всех этих липких мазей под бинтами подступает к
самому горлу. Горит лицо, его колют тысячи острых иголок. Я стискиваю зубы,
напрягаю все мышцы лица так, что в глазах под мокрыми липкими веками
вспыхивают и рассыпаются фонтанчики золотых брызг.
- Вот и хорошо: открыл глаза. Больно? Как себя чувствуем? --
взволнованно, с радостной суетливостью спрашивает сестра, нагнувшись ко мне.
- Ничего, - выдавливаю я, стараясь не выказать своего паршивого
состояния. Мне не верится, что уже не сплю, и невольно, не сознавая, что это
не останется незамеченным, обвожу глазами палату. "Мигенькая" действительно
перехватывает мой взгляд, озабоченно сдвигает свои подрисованные карандашом
брови и, будто боясь, что я ее не выслушаю, снова закрою глаза, торопливо
продолжает выкладывать: