"Борис Леонтьевич Горбатов. Непокоренные " - читать интересную книгу автора

кацавейку, усыпанную серебряной мишурой нафталина, потертый коврик, детское
одеяльце с голубыми ленточками, последнюю рубаху с тела. А те, у кого и
этого не было, принесли на рынок совсем бесполезные, никому не нужные вещи:
подсвечники, поржавевшие от старости и плесени, зеленые самовары с побитыми
боками, детские игрушки - какого-нибудь облезшего плюшевого зайца или нелепо
счастливую куклу.
Владельцы этих никому не нужных вещей и сами сознавали их ненужность и
даже не предлагали их покупателям. Молча стояли они весь день на рынке,
вытянув перед собой свои тускло-зеленые подсвечники, и с тоскливой мольбой
глядели на прохожих. И казалось, каждая вещь кричит за своего хозяина:
"Купите! Это последнее, что у него есть. Завтра он умрет с голода".
Страшный язык нужды! Перед Тарасом словно вывернули внутренности
города, сведенного судорогой голода и отчаяния. Он узнавал людей и вещи,
тени людей, обломки вещей. Эти самовары он видел некогда на чайных столах в
палисадниках, под тихими акациями; мирные, счастливые субботние чаепития! Он
узнавал коврики, безделушки с комодов, камчатные скатерти, фарфоровые
статуэтки, патефонные пластинки - символы простого, сытого счастья. Он знал,
что за этими символами скрыта частная жизнь целого поколения. Нынче это за
горсть зерна продается на рынке. Нищий покупает у нищего, голодный
обменивается с голодным. Они делают это молча. На толкучке не слышно былого
шума, нет веселой суеты. Тишина отчаяния. Какой-то пожилой человек в пенсне
и с пустой кошелкой долго стоит перед лотком с картошкой, потом медленно
снимает с себя пиджак, вертит его в руках, зачем-то встряхивает и отдает
продавцу. Тарас узнает человека в пенсне и отворачивается. Это директор
техникума, где учился Никифор.
Тарас встречает здесь много знакомых, - горькие встречи! Люди не узнают
друг друга, всем стыдно и скверно. Знаменитый мастер литейного цеха продает
свой патефон-премию. Химик из заводской лаборатории торгует самодельными
спичками. Где-то здесь и Евфросинья меняет на хлеб замки Тараса.
Тут же на базаре, под ногами живых людей, где-нибудь у тротуара, лежат,
скорчившись, мертвые. Живые осторожно обходят их и отворачиваются, стараются
не глядеть, - в стеклянных глазах покойника им чудится их собственный
завтрашний день. В городе привыкли к мертвым.
Растрепанные цыганки в грязных цветастых платках пристают: дай погадаю!
Мужчины грустно отмахиваются. Бабы соглашаются. Озираясь по сторонам, нет ли
немца или полицейского, гадалки бормочут страстным, убежденным шепотом:
- Твой сокол жив, голубушка. Жди, вернется. Многие муки принял он. В
реке тонул - не утонул, в огне горел - не сгорел, враг его не убил, и пуля
не взяла, и бомба пролетела, не задела. Вернется он, голубушка, с первым
снегом, по санному пути, ты надейся.
- Дай-то бог, - вздыхают и крестятся бабы.
Подле слепца, гадающего по выпуклой книге, особенно много баб. Слепец
водит пальцами по невидимым буквам и пророчит. Бабам жутко.
- Кровавые реки прольются, - монотонно читает слепец, - и в тех реках
захлебнется враг рода человеческого. И случится это... - он с усилием
нащупывает выпуклые буквы, а бабы, замерев от страха и надежды, ждут ответа.
Над базаром, как и над городом, висит больная, немощная тишина: голосам
и звукам не хватает силы, словно здесь не люди бродят, а призраки. И только
итальянские солдаты торгуют шумно и весело. Они великолепны, эти королевские
мушкетеры в шапочках с перьями, когда, обвешанные бабьими тряпками и