"Борис Леонтьевич Горбатов. Непокоренные " - читать интересную книгу автора

низко-низко, как не кланялся никогда.
Этот поклон испугал врача. Он отпрянул в сторону и инстинктивно
закрылся рукой. Тарас молча стоял перед ним.
- Это вы мне... мне поклонились? - шепотом спросил, наконец, врач.
- Вам, Арон Давидович, - ответил Тарас. - Вам и мукам вашим.
- А... да... да... - растерянно пробормотал Фишман. - Здравствуйте...
Мое почтенье... Как поживаете? Я - ничего себе... - Но что-то сдавило вдруг
его горло, он взмахнул руками и вскрикнул: - Спасибо вам, человек! - и
побежал прочь не оглядываясь.
Тарас долго смотрел ему вслед. На пустынной улице все маячила согбенная
спина врача, подпрыгивала и дергалась... А вокруг, как всегда: крыши и
трубы, крыши и трубы; те же дома под железом и черепицей; и улицы, падающие
с окраин вниз, в центр, и акации в городском саду. И так же, как всегда, в
назначенную пору летит с тополей веселый и легкий пух, кружится над улицами
и падает на крыши, как снег.
"Куда же тебе еще пойти, Тарас? На что тебе еще поглядеть? Не довольно
ли видел?" Но он все шел да шел по мертвым, распятым улицам города, из
которого вырвали веселую живую душу. Вырвали и растоптали. И нет ее, ничего
нет, - город глухонемых и нищих.
Один Тарас идет, и громкий стук его палки о камни тротуара будит и
скликает воспоминания. Они, как эхо, слетаются к нему со всех сторон, от
каждого камня, от каждого дома, с каждого перекрестка. Здесь он родился.
Здесь женился. Здесь состарился. Бывало, здесь, на площади, шумели горячие
митинги. Клим говорил, потрясая рукой. Пархоменко уходил отсюда в
бессмертие. Комсомольцы пели "Паровоз" и делали паровозы. И день и ночь
висели над городом веселый звон железа, и песня за рекой, и детский смех в
саду.
Нынче все стихло: задавили песню, расстреляли смех. Воспоминания -
единственно живое, что оставалось здесь.
Тарас и не заметил, как нечаянно забрел на базар. Бывало, скрипели тут
возы и суетились, толкались люди; башни полосатых арбузов высились рядом с
горами теплого, дымящегося мяса; в горшечном ряду сияли глиняные солнца
обливных макитр, глечиков, кувшинов; продавец игрушек на все лады пробовал
свои свистульки, - незатейливая музыка вплеталась в базарный гам; и,
покрывая все шумы, голоса, свисты и скрипы, гремел над базаром отчаянно
ликующий, радостный, оголтелый крик петухов из птичьего ряда, - без петуха
нет базара.
И хоть был Тарас заводской человек, базары он любил. Он любил в
воскресенье, после получки, приходить сюда с женой и важно шествовать вдоль
рядов, чувствуя себя хозяином всех вещей, выставленные на продажу. Он все
мог купить. Базар был богат, но богат был и Тарас-мастер.
Сейчас покупать было нечего и не на что. У редких возов стояли понурые
очереди: постаревшие, осунувшиеся женщины в стоптанных туфлях, небритые
мужики, обросшие седой щетиной. На лотках одиноко лежали бородавчатые
картофелины, похожие на старушечьи лица, и сморщившаяся морковка,
недоступная, как заморский апельсин. Здесь зерно продавали стаканами,
картофель - штуками, сахар - кусочками, - горькою мерою нищеты.
Нищета разоренных сел пришла сюда, на базар, и встретилась с голодной
нищетой распятого города. Нищета принесла на базар все, что еще можно было
выскрести со дна заветных сундуков. Подвенечное платье с увядшими цветами,