"Гор Геннадий Самойлович. Замедление времени" - читать интересную книгу автора

почувствовать дрожь жизни, ее ритм. У других - вроде модного тогда Юрия
Слезкина или Пантелеймона Романова - были бойкость и резвость, однотонность
чувств и дум, столь любезная обывателю. Советской литературе приходилось
бороться с заграничной и доморощенной пошлятиной, выпускаемой частными и
"кооперативными" издательствами, работающими на потребу нэпмана и
приспособленца. В те годы, когда издавались написанные полуобезьяньим языком
похождения Тарзана, превозносилась любовь к "звучащей и говорящей плоти",
советская литература героически защищала то, что ей завещали Пушкин, Гоголь,
Тютчев, Толстой, Достоевский и Чехов.
Мне вспоминается, как в Союзе писателей читал свой "Трансвааль"
К.А.Федин. В зале не было свободных мест. Многие, в том числе и я, слушали
стоя. Федин читал артистически, изображая не только словом и внутренним
жестом своего чрезвычайно колоритного героя, но и голосом, мимикой.
Чувствовалось, что повесть направлена не только против кулака-стяжателя, но
и против той безъязыкой, халтурной стихии, которая с помощью коммерческих
издательств отравляла чистый источник русской народной речи.
Между художественным словом и самой действительностью не было
дистанции. Слово сливалось с жизнью, и каждое талантливое произведение это
подтверждало. Большое впечатление на литературную молодежь произвело
появление в "Красной нови" романа Юрия Олеши "Зависть".
Литературной студией в Пролеткульте руководил молодой литературовед и
критик Н.Я.Берковский.
С помощью Берковского нам становился понятным особый мир слов, которыми
Ю.Олеша открывал живую плоть вещей, словно перенося их из запертых пыльных
квартир на сверкающие утренней свежестью полотна Машкова и Кончаловского.
Если Кончаловский и Машков заставляли нас почти осязать свои краски, то
во многом им родственный Олеша своим творчеством доказывал, что между
прозревающим вещь словом и читателем не должно быть расстояния. Вещь, слово
и восприятие должны быть синкретичными, как язык самой жизни.
В Ленинграде существовал театр, чем-то похожий на роман Ю.Олеши или
прозу Л.Добычина. Это был экспериментальный театр Игоря Терентьева в Доме
печати на Фонтанке.
Дом печати был в те годы культурным центром Ленинграда. Там собирались
писатели, устраивали свои выставки молодые художники и, наконец, был открыт
театр.
Директор Дома печати Баскаков был поклонником Филонова и его школы.
Филоновцы под руководством самого Павла Николаевича расписали стены
терентьевского театра фресками до того яркими, что они могли свести с ума
обывателя. Но обыватели, как правило, в Дом печати не ходили. Они ходили в
оперетту или в сад Народного дома, где пел свои песенки Василий Гущинский.
Роман С.Семенова о жизни ленинградских рабочих "Наталья Тарпова" Игорь
Терентьев перенес на сцену, не изменив даже ни одной запятой. Действующие
лица говорили о себе в третьем лице словами автора. Ремарка жила на сцене
той же жизнью, что и диалог. Это было волшебное превращение сцены и в книгу,
и в жизнь, которую режиссер перелистывал вместе со зрителем.
Терентьев повесил над сценой огромное зеркало и впервые за всю историю
театра показал своих героев одновременно в двух разных местах: в вагоне и
дома. Вагон и квартира - это были два полюса, два разных измерения.
Отраженный в зеркале интерьер спального вагона стал рельефным, как
деталь в прозе Олеши. Обыденные мелочи жизни были показаны словно через