"Гор Геннадий Самойлович. Замедление времени" - читать интересную книгу автора

Великий ученый академик В.И.Вернадский делал то, что делали поэты,
начиная с Гомера, - он внушал людям самое главное: ощущение их единства со
всем живым, что обитает на Земле. Это ощущение единства с природой всегда
было сущностью поэзии, а тут оно стало сущностью научной теории, сущностью
учения о биосфере. Так был переброшен мост между поэзией и наукой.
О духовном родстве и единстве научного и художественного знания писал
А.М.Горький, прозревая в настоящем будущее.
Эта страсть к познанию художественному и научному была свойственна
многим ленинградским писателям и художникам старшего поколения, и в первую
очередь - Ю.Н.Тынянову и К.П.Петрову-Водкину. Я убежден, что один из мировых
центров научной мысли, с давних пор расположенный в Ленинграде, оказывал
большое, хотя и не всегда замеченное исследователями, влияние на
художественную культуру. Не случайно в эти годы Алексей Николаевич Толстой
написал "Аэлиту", а Юрий Николаевич Тынянов в своих интересных и во многом
экспериментальных романах искал синтез между логикой строгого исторического
знания и логикой искусства. Это был, несомненно, трудно дающийся синтез, ибо
нужно было органически слить рациональное и эмоциональное начала не только в
герое и языке произведения, но и в том, что называют "подтекстом", - в живом
и прихотливом течении художественной мысли.
Я помню, как я шел на Греческий проспект, где жил тогда Ю.Н.Тынянов. Я
шел к нему не один, а с университетским поэтом Никандром Тювелевым. Кудрявый
Никандр шел почитать стихи, я - узнать мнение Юрия Николаевича о своей
повести, переданной ему Издательством писателей.
Мы прошли через кухню, где Юрий Николаевич возился с примусом, в
кабинет.
После чтения стихов - Тювелев умел читать стихи с какой-то особой,
хмельной, языческой, старорусской окающей выразительностью - начался
разговор, который надолго запомнился мне.
Тынянов говорил:
- Смысл остался, а жизнь ушла. Она ушла, потому что стало слишком
тесно. Она ушла, не оставив даже следа.
Мы оба догадались, что слова об отделившейся от словесного выражения
жизни относятся и к поэзии Тювелева, и к моей прозе.
Затем он стал говорить о Филонове и Ван-Гоге. Мысль о том и о другом
была сложна, и я, по молодости, с трудом мог уловить ее суть.
Ван-Гог, по мнению Тынянова, был тот редкий тип художника, который умел
слить горячую, страстную жизнь с ее красочным выражением на холсте так,
чтобы она не успела оторваться и уйти. Филонову, как казалось Юрию
Николаевичу, не всегда это удавалось. Жизнь подчас вырывалась из сетей,
искусно сотканных мыслью, цветом и рисунком, оставив следы. Эти следы жизни
на холсте - уже немало. Но немногим, в том числе Ван-Гогу, удавалось с
помощью цвета удержать не только следы, но и самое жизнь.
Для меня разговор с Тыняновым был как веха на пути, с которого так
легко сбиться. Уже тогда я перечитывал по многу раз "Портрет" Гоголя,
размышляя об искусстве и о том, какой должна быть жизнь художника, чтобы не
порвать ту нить, которая соединяет его с художественной правдой, дающейся
далеко не всем, а только тем, кто ее достоин. Но, думая об искусстве, я
редко и мало и, главное, неглубоко думал о самой жизни. Я не знал, что жизнь
подчинена внутреннему ритму и что ее время течет замедленно в детстве,
отрочестве и юности и спешит, когда перешла рубеж зрелости.