"Гор Геннадий Самойлович. Картины" - читать интересную книгу автора

соловьиного пения - этого вредного мелкобуржуазного предрассудка.
Теперь, спустя много лет, раскрывая томик Фета, я испытываю чувство
вины перед ним и вспоминаю, как мы торжественно и сурово снимали его портрет
со стены класса, надеясь, что в следующий раз, когда к нам придет Яша Ш.,
нам не придется краснеть за устаревшего классика и отвечать за его
старомодную любовь к соловьиному пению.
Между классиками и нами стали устанавливаться сложные отношения, чем-то
похожие на те, которые установились между нами и учителями бывшей женской
гимназии, переименованной в Единую трудовую школу первой и второй ступени.
Учителя и учительницы чувствовали себя смущенно, и особенно
преподавательница русской литературы, всякий раз гасившая свой голос, когда
надо было произнести непривычные для нее слова: "ревком", "завком",
"ячейка", "рабфак"...
Классики тоже гасили свой голос, особенно Тургенев со своим "Дворянским
гнездом", и мы остро чувствовали, что в их языке не хватает тех слов,
которые употреблял революционный город.
С невероятной свежестью и силой мы почувствовали эти новые слова, когда
Васильев принес в класс книжку Маяковского и стал читать ее вслух.
Мне поручили быть редактором стенной газеты, и теперь я бегал по всем
классам второй ступени, уговаривая школьников и школьниц писать заметки и
рисовать карикатуры.
В девятом "Б" классе нашелся художник, и он принес мне рисунок, на
котором был изображен заведующий школой, очень похожий на самого себя и
одновременно напоминающий кого-то другого, проникшего в действительность из
кошмарного и зловещего сна.
Я сначала необычайно обрадовался этой карикатуре, представляя, как она
оживит стенную газету, но уже вечером, дома, когда я разделся и лег спать,
меня начало мучить сомнение и возникла жалость к заведующему школой. У него,
наверно, была большая семья, которую он должен был кормить и одевать,
зарабатывая на существование преподаванием истории, и он был вынужден
прятать свою доброту от учеников, чтобы быть строгим, как полагалось
каждому, кто оказался бы на его месте.
Я не знал, как поступить с этой карикатурой - наклеить ли ее на лист
ватманской бумаги рядом с заметкой о старых гимназических нравах, или
вернуть художнику, за что, конечно, меня будет пробирать и высмеивать Яша
Ш., когда снова придет в нашу школу.
Но тут случилось нечто такое, что заставило меня забыть стенную газету,
портрет Афанасия Фета, вынесенный, из класса на чердак и поставленный среди
всякой рухляди, и даже самого Яшу Ш.
Я увидел ее на лестнице. Действительность не спешила назвать ее имя,
фамилию и класс, в котором она училась, момент послал ее моим чувствам вот
именно сейчас, когда уже прозвенел звонок и наступил конец большой перемены.
Я посмотрел на нее, и окно над лестницей превратилось в эрмитажную
раму, став фоном для ее лица и фигуры, волшебно созданным случаем.
Затем она исчезла, но не из моего сознания, продолжавшего держать ее
непрочный образ. Случилось чудо, подобное тому, которое уже было в моем
раннем детстве, когда я оказался на камне среди вдруг оглохшей и ставшей
бесшумной, но продолжавшей бешено нестись реке и вдруг увидел, как на
берегу, среди кустов багульника, появился дикий олень и вмиг, метнув, как
молнию, свое тело, скрылся.