"Гор Геннадий Самойлович. Деревянная квитанция" - читать интересную книгу автора

Тень. И герои в твоих книгах тоже тени. А отчего? Кабинет, библиотека, театр
и жизнь, увиденная из окна дома на Фонтанке. Нет, нет, жизнь, брат, это не
мираж и не сон. Мой совет - поезжай хоть на месяц, оторвись от своих
привычек. Мы дадим тебе командировку. Не то ты погубишь себя, погубишь...
Секретарь, добрый румяный толстяк, словно пивший ежедневно парное
молоко и только по большим праздникам смешивавший его с водкой, помахал мне
рукой, будто уже прощался.
А через неделю я уже сидел в вагоне поезда, идущего в Сибирь, сидел
среди вещей и пассажиров.
Артиста здесь не было. Он остался там, вместе со своим театром и
призрачной Фонтанкой, где, колеблясь, плавали сумасшедшие огни фонарей и
освещенных окон.
И только наступила ночь, на средней полке, рядом с окном, показывающим,
как за поездом гонится, ныряя в облаках, все та же театральная луна, он
вошел в мой сон и стал скользить под звуки совершенно необыкновенной музыки,
созданной еще более гениальным композитором, чем даже Стравинский или
Шостакович.
Он скользил, скользил, скользил, и вместе с ним скользило бытие, не
желавшее оставлять меня в покое, и я не мог оторваться от него и оказаться в
другом измерении, о котором окая рассказал секретарь творческой организации,
часто ездивший и не любивший мертвой тишины кабинетов и библиотек.
А он скользил, скользил, пока скользил один, а потом вместе с Ириной, и
сцена вдруг превратилась во Вселенную, где наспех написанные декорации
пытались закрыть бездну, ту самую бездну, которой удивлялся Тютчев.
Утром, по-прежнему легко скользя и почти танцуя, он выбежал из моего
сна, наверно вспомнив, что ему пора на репетицию в Большой драматический
театр, отделенный узкой и совершенно условной Фонтанкой, куском наспех
написанной декорации, притворявшейся рекой, от того дома, где он недавно
поселился, чтобы обратить в призрачное отражение мое когда-то спокойное
бытие.
На свете нет более эфемерной и театральной реки, чем Фонтанка, и
особенно вечером и ночью, когда в ней качаются отраженные дома, окна и огни.
Выбежав из моего сна, он захватил с собой и Фонтанку вместе с ее
огнями, но, представьте, вернулся, словно что-то забыл в моем сне - не то
свои новенькие замшевые перчатки, не то стек, которым он так элегантно
помахивал, когда появлялся на экране, завораживая зрителей, уже забывших,
что они сидят в креслах пахнущего краской и недавним ремонтом зала, и
оказавшихся вместе с ним в магической стране драм, гроз, красивых дождей и
идиллических садов и грез.
Никто, кроме Чаплина, не умел заставить людей так печально и радостно
грезить, как он, и растворяться в музыке, божественной и чудесной,
подчиняющейся ритму его движений, его скольжению по земле, его вторжению в
чужие души.
Но когда он выбежал, исчез, помахав мне рукой, сон стал до того пустым
и унылым, как сцена после спектакля, с которой рабочие уносят декорации.
Я проснулся. Проснулся не один я, но и другие пассажиры, ехавшие со
мной в одном купе.
Запахло жареной курицей и зубной пастой. Обыденный мир возвращался ко
мне, обыденный мир, давно утраченный мною и замененный спектаклями,
фильмами, снами и эфемерными событиями, пытавшимися выдать себя за