"Гор Геннадий Самойлович. Деревянная квитанция" - читать интересную книгу автора

спектакль, поставленный самой жизнью, начавшей подражать не то Вахтангову,
не то Таирову, не то Терентьеву, не то самому Мейерхольду.
Да, по-видимому, действительно начался антракт, и интересно, долго ли
он продлится?
Пассажиры не играли и не подыгрывали, а пребывали в том странном
состоянии, которое неспособно передать никакое искусство, всегда стремящееся
сгустить момент, зарядить время эмоциями, музыкой страстей.
Никаких страстей и эмоций. Полное спокойствие. Тихие разговоры о том,
какая будет станция и есть ли на ней буфет.
Сама жизнь ехала со мной, жизнь, которую я утерял с тех пор, как увидел
его, сначала носящим вместе с дворником вещи, а затем лихо идущим в атаку,
помахивая стеком.
Атака кончилась, начались будни, и мне необходимо было приладить к ним
мои привычки, разлюбившие обыденность.
Я подошел к окну - за окном бежал лес, настоящий лес, а не картина,
притворяющаяся лесом, не пейзаж, написанный под Левитана или Шишкина. И все
же я еще не доверял ни своим чувствам, ни самой реальности. Мне все
казалось, что вот сейчас этот лес оденут в раму и понесут на улицу Герцена в
большой выставочный зал.
Лес исчез, вместо него за окном, гонясь за поездом, бежало поле. Между
полем и мной вдруг возник контакт. Поле на языке своего дивного молчания
стало меня заверять, что оно не сбежало из Русского музея, оставив там
пустой холст и растерявшуюся администрацию, звонившую в угрозыск. Нет, оно
существовало еще при Иване Грозном, Дмитрии Донском и даже намного раньше,
когда здесь кочевали современники высококультурного Платона - дикие скифы.
Мои укрощенные чувства из вежливости соглашались с полем, не желая его
огорчать, но где-то в глубине сознания я испытывал острую антиномию
сомнения, словно это поле было полем и одновременно слишком большим холстом,
написанным в те совсем недавние времена, когда были в моде огромнейшие
холсты, притворявшиеся действительностью, по ошибке попавшей в совсем не для
нее предназначенную раму. Уж не виновата ли была в этом Фонтанка, тоже
картина, зрелище и сон, пытавшиеся выдать себя за реальность?
Поезд стал замедлять ход и наконец остановился возле станции. И опять
чувство неполной достоверности смутило меня, словно это была не станция, а
слишком натуральная постановка приехавшего с периферии на гастроли молодого
и неопытного режиссера.
Нет, я еще был отравлен искусством, и моя болезнь еще не прошла.
Я отошел от окна и лег на свою полку, на которой провел ночь, деля
узкое пространство покачивающегося вагона с широким и зыбким миром сна, где,
скользя, тосковал и радовался мой сосед-артист и играл моей душой.


Горно-Алтайск... Мне бы сначала выйти на Чуйский тракт и познакомиться
с местностью, а потом смотреть картины Гуркина и Чевалкова в местном музее,
но я сначала пошел в музей.
Только что прошел дождь. Над двумя горами, задевая лиственницы, вдруг
повисла широкая, мохнатая радуга, словно написанная алтайским художником
Чевалковым.
Когда слышишь, как гремит Катунь у порогов Манжерока, кажется, что
катится с горы обвал или грохочет гром, хотя на небе нет ни одной тучи.