"Юрий Гончаров. Большой марш: Рассказы" - читать интересную книгу автора

паек. Другие растекались по улицам и переулкам села, медля с явкой на
регистрационный пункт, в каких-то смутных надеждах, ожиданиях. У каждого они
были свои, у всех - ничего ясного, точного, но иные таким образом тянули
время в Хохле в чужих избах, на чужих дворах, в пыльных зарослях лопухов под
заборами уже по неделе и больше.
Мама в наплыве новых впечатлений, которыми нас встретил Хохол,
известий, слухов, толков, разговоров и предсказаний, которые слышались со
всех сторон, до крайности растерялась. Регистрация ее пугала, люди говорили,
что есть случаи, когда родителей разделяют с детьми, и мама считала, что
немцы могут так с нами поступить, если узнают, что она врач. Они мобилизуют
ее в свой госпиталь или к нашим военнопленным, а меня отправят в детскую
колонию. Работать на немцев, говорила мама, она не хочет ни при каких
условиях. Врач на войне, так считалось всегда, должен помогать всем, без
различия, свой ли это или чужой. Но на этой войне, говорила мама, эти старые
правила не применимы, немцы сами не соблюдают никаких правил, они ведут не
войну, а истребление. А если победят - то вообще истребят, уничтожат всех
русских как народ. Они это не скрывают, и пишут, и говорят открыто, для
этого они и пошли войной на нашу страну. Как можно поддерживать тех, кто
хочет нас полностью уничтожить, - хотя бы только медицинской помощью их
раненым солдатам? Не может она допустить, даже представить себе и такого,
говорила мама, чтобы нас разлучили. Она страшно волновалась, я еще не
видела, чтобы мама могла так волноваться, быть такой испуганной и совсем
убитой.
Меня тоже до крайности испугало быть оторванной от мамы, оказаться в
немецкой колонии для детей. "Мамочка, я не хочу в колонию!" - твердила я,
роняя слезы. Мне было так жутко, что я даже схватилась руками за маму и не
разжимала их, как будто уже шли к нам, чтобы меня увести...
Надо было пристроиться где-нибудь на отдых и ночлег, и мы стали
проситься во дворы. Поговорили с одной хозяйкой, с другой, третьей. Все они
отвечали, что у них полно, ни в доме, ни во дворе не ступить ногою. Зашли
еще к одной - то же самое. Не находя нигде пристанища, мы прошли несколько
переулков. В конце последнего был пустырь с репейниками и лопухами, и на нем
мы увидели примусного мастера Шпарака с его женой, невесткой и внуком. Они
находились на этом месте уже второй день. Для спанья у них был сооружен
шалашик из старого брезента, клеенок и одеял. Тлел костерчик из коровьих
навозных лепешек, над ним на палке висел закопченный казан с остатками
какого-то варева. Сам Шпарак, заметно исхудавший, уже не производивший
впечатления толстого, но все равно широкий и большой, с серебряной щетиной
вокруг лица, сидел возле шалашика, скрестив ноги, и копался в примусе
какой-то местной хозяйки, - работа нашла его и тут.
- Что я говорил - вашей тележки хватит объехать вокруг света! Шпарак
всегда работает с гарантией! - приветствовал он нас с хрипом и удушьем в
груди. Сначала он узнал нашу тележку, а уже с нее перевел глаза на нас.
На его костерке мы с мамой час спустя сварили последнюю нашу картошку,
что у нас еще оставалась, и съели - без хлеба, но с солью. Соль дал Шпарак,
насыпал щедрую щепоть своими корявыми черными пальцами на сорванный лист
лопуха. Я знаю, он дал бы и хлеба, но хлеба у них самих не было ни куска.
В сумерках широкая котловина, в которой лежало село, выглядела как
огромное становище степных кочевников: во множестве мест краснели костры,
поднимались дымы, сливаясь в синевато-сиреневую мглу, густо, как молоко