"Юрий Гончаров. Большой марш: Рассказы" - читать интересную книгу автора

для меня видения, и когда вырываюсь - то в ушах моих еще долго продолжает
явственно звучать зычное, как у погонщиков скота, "Геть! Геть! Шагать!
Шагать!" - как будто это всплыло не в моей памяти, а кто-то громко и грубо,
как те голоса, только что кричал над моей кроватью...
По нескольку раз в день мы обязательно встречались с немцами: или они
шли навстречу пешком, свободным строем, с оружием на плечах, или ехали на
бронетранспортерах и грузовиках, прикрытых для маскировки срубленными
ветками, или располагались где-нибудь по соседству с дорогой - в лесных
полосах, в заросших кустарником балках. Иногда они заполняли деревни, но
редко, останавливаться в деревнях они, как видно, не любили, в них скорее
попасть под бомбежку. Если это была отдыхающая или стоящая в запасе часть -
непременно дымили походные кухни на колесах, что-то варилось; солдаты
расхаживали голые до пояса или даже в трусах и сапогах, гоняли футбольные
мячи и большинство обязательно что-то ело - из котелков и не из котелков,
обязательно что-то жевало. В третий, пятый, десятый раз это уже не удивляло,
виделось уже как что-то непреложное; создавалось впечатление, что на всем
пространстве захваченной ими земли немцы заняты только одним: жрут, жрут и
жрут. Как будто у себя в Германии они ничего не ели, и вот теперь это им
позволено, они наконец дорвались до возможности осуществить самое свое
главнейшее, самое свое насущное желание. Сытые, загорелые, полнотелые
солдаты, худых среди них не было, что-то весело кричали бредущим по дороге
людям, делали руками какие-то жесты, изгибались, приплясывали, - развлекая
себя шутками и насмешками. Их явно забавлял жалкий вид обессиленных женщин и
стариков. Иные из них кучками и в одиночку стояли возле дороги; поманив к
себе рукою кого-нибудь из вереницы идущих ("Матка! Матка!"), они
бесцеремонно залезали в вещи, рылись в них, как в своем, отбирали сахар,
табак. И вообще все, что нравилось. Никто из ограбленных не возражал ни
словом, ни движением. Нас с мамой они пропускали, не трогая, но мама всякий
раз говорила, когда мы приближались к немецким солдатам и должны были мимо
них проходить:
- Ради бога, не плачь, не кричи, не издавай ни звука, если станут у нас
что-нибудь отнимать. Пусть забирают хоть все, не противься, иначе побьют или
совсем убьют, им же это ничего не стоит...
Я это и сама понимала. Мне никто не объяснял наше положение, не
говорил, как оно называется, понимание его возникало само собой, это было
бесправие, полное и абсолютное бесправие. С нами могут все, а мы - ничего,
даже защитить себя своими собственными силами или хотя бы зримым, видимым
выражением своего несогласия, - ибо тогда будет немедленная и жестокая
расправа. Даже мать бесправна, бессильна и не может защитить своего ребенка,
если над ним будут издеваться, отнимать его у нее или даже убивать на ее
глазах! Чувство это было ужасным, с ним я ничего не могу сравнить, да,
наверное, и нет такого на свете, понять это состояние может только тот, кто
сам его когда-либо пережил.
Вот почему такими бурными, такими неудержимыми были слезы радости,
таким непередаваемым и тоже ни с чем не сравнимым было всеобщее счастье,
когда зимою по глубоким снегам пришли наконец наши наступающие войска, и
кончились бесправие, униженность и полная беззащитность всех, кто был "под
немцем", и каждый почувствовал, что, хотя он ограблен до нитки, гол и бос и
до самых костей истощен голодом, а вокруг только зола и пепел, - все-таки он
опять человек, ему возвращено это звание и все бывшие у него прежде права, и