"Юрий Гончаров. Большой марш: Рассказы" - читать интересную книгу автора

него мало сил и он не может нести их оба сразу. Он оставляет один чемодан на
дороге, второй проносит шагов на двадцать, тридцать вперед, ставит на землю,
немощной семенящей походкой возвращается за оставленным чемоданом, подносит
его к тому, что впереди. Отдыхает возле них минуты две, потом переносит
шагов на двадцать вперед один из чемоданов - и все повторяется в том же
порядке. Может быть, старик ослабел уже в пути, а может - несет так свою
ношу тоже из самого Воронежа. Я смотрю на его челночные движения: вперед -
назад, вперед - назад, и думаю: ему же труднее всех, путь, какой одолеваем
мы все, для него длиннее в три раза! Дойдет ли он так? А если дойдет, что
будет с его донесенными таким образом, ценою тройных усилий, чемоданами?
Носится упорный слух, немцы в Хохле просматривают имущество каждого и чуть
не все отбирают. Вполне вероятно, что больной, немощный старик трудится
совершенно напрасно...
В середине дня, в самый зной, в пустом поле мы натыкаемся на такую
картину: вытянувшись, со сложенными на груди руками лежат на земле под
отвесным солнцем две женщины. Лица их закрыты носовыми платками. А рядом
третья женщина, совсем старая, с растрепанными седыми волосами, падающими ей
на глаза, распухшие от слез, обыкновенным кухонным ножом копает для покойниц
могилу. Слезы непрерывно катятся из глаз женщины; оставив в земле нож, она
подносит к лицу грязные ладони, падает в них головой. Плечи ее содрогаются
от рыданий. Вытерев кое-как лицо скомканной тряпицей, она снова берется за
нож, режет, долбит сухой чернозем, пальцами выгребает куски, расширяя,
углубляя яму. Идущие мимо люди смотрят на покойниц, на плачущую женщину, но
такое уже столько раз видено, чувства остаются не задетыми, люди один за
другим проходят мимо, в своей притупленности даже не догадываясь помочь
женщине хотя бы выкопать могилу.
Мама всматривается в седую женщину, в ее склоненную голову.
- Мария Николаевна, вы?
Женщина поднимает голову, смотрит - и не узнает. Или у нее мутно в
глазах от горя, или мама так изменилась, что ее уже не узнают знакомые.
- Катенька... Наташенька... - произносят дергающиеся губы женщины.
Плечи ее снова содрогаются, она закрывает лицо ладонями, трясется всем
телом. Плач ее сильнее, чем прежде, оттого, вероятно, что есть кому понять
ее, разделить ее горе.
Я знаю Марию Николаевну, ее фамилия Брант. Я знаю, видела не раз и ее
сестер - Екатерину Николаевну и Наталью Николаевну, что неподвижно лежат
друг возле друга с накрытыми платками лицами. К Екатерине Николаевне меня
однажды водила мама, лет пяти, показывать мои диатезные пятна, - Екатерина
Николаевна считалась хорошим детским врачом. На врачебные приемы я всегда
шла неохотно. Играла мамиными инструментами в "доктора", любила надевать
мамину белую докторскую шапочку, говорила, что и я буду доктором, но дико
артачилась, если приходилось лечиться самой. У всех врачей были холодные
руки, от которых мне становилось дрожно и щекотно, все они заставляли широко
раскрывать рот и лезли туда железками, которых я боялась еще больше, чем
холодных докторских пальцев. Входя во врачебные кабинеты, я заранее начинала
хныкать и подвывать, защищая себя от холода, щекотки, железок в горле. На
всякий случай заныла я и на пороге к Екатерине Николаевне. "О милая, да ты,
оказывается, певунья! - заулыбалась Екатерина Николаевна. - Ну, попой,
попой, я послушаю... Ты, может быть, оперы знаешь, из опер мне что-нибудь
споешь? Ну-ка, давай вместе, ты начинай, а я тебе подтягивать буду..." Руки