"Юрий Гончаров. Большой марш: Рассказы" - читать интересную книгу автора

знали и чувствовали люди, будет отнято и это.
Я не могу выделить отчетливо какого-либо одного дня из всего нашего
пути, они слились в моей памяти, как будто это был всего лишь один, но
бесконечно долгий день. Когда я хочу их вспомнить, прежде всего у меня перед
глазами возникает серая от пыли дорога с увала на увал. Она плывет издали и
уходит назад, все время вроде бы меняется - и все время остается как бы той
же самой. Еще я вижу низенькие, с бревенчатыми или глинобитными стенами,
серыми соломенными крышами, стоящие совершенно голо хатенки степных
деревенек. Деревеньки похожи друг на друга, каждая - как все предыдущие, так
что еще сильнее кажется, будто мы идем, но опять и опять приходим на одно и
то же место. Вверху, над головой, пустое небо, бесцветное у горизонта,
бледно-синее, даже лиловое, в середине, с одной или двумя полупрозрачными,
размытыми облачными полосами - будто кисть с белилами слегка мазнула по
небесному куполу. Обочины дороги, полевые межи, приовражные пустоши белы от
цветущих ромашек. Почему-то в тот год, в то лето они уродились в невиданном
изобилии, невероятно крупными и сочными были их цветы. Это белое кипение,
перемешанное с алыми и малиновыми бутонами полевого клевера, представляло
редкую красоту. Только вот любоваться ею было некому, потому что истомленные
люди брели, полные своего горя, своих дум и забот, совсем этой красоты не
видя, не замечая. Не выдержав зноя, усталости, до конца истратив свои силы,
люди семействами, группами, которыми они держались, останавливались у дороги
на отдых. Ложились в эти ромашки, без жалости их сминая, лежали под солнцем,
вдыхая их тонкий медовый аромат, в бесчувствии своей усталости, вероятно,
совсем его не ощущая. Но долго лежать не удавалось, обязательно вдоль дороги
летел крик: "Геть! Геть!" Люди неохотно, через силу вставали - и снова над
праздничными, кипенно-белыми волнами ромашек в молчании тянулись вереницы
человеческих фигур, согбенных под грузом, плыли лица, старые и молодые, но
все с одним выражением лежащего на всех гнета, напряженной усталости и
какого-то тупого внутреннего оцепенения...
Точно отдельные кадрики, картинки, осталось во мне: пятнадцатилетний
мальчик, шатаясь из стороны в сторону, катит впереди себя одноколесную
садовую тачку, а в тачке, сжавшись комком, как-то боком, вцепившись в борта
сухими коричневыми ручками, сидит маленькая старушка. Внук везет свою
бабушку... Две женщины несут носилки, на них тоже старуха, - это две дочери
несут свою парализованную мать, несут от самого Воронежа. На каждой еще по
большому рюкзаку, на носилках тоже лежат какие-то вещи. Мы как раз
передыхаем с мамой возле дороги; мама провожает глазами носилки и несущих их
женщин, говорит мне:
- Я их знаю, их фамилия Матюшенко. Та, что впереди, преподавательница
сельхозинститута...
Двое стариков, старик и старуха, с совершенно белыми головами... Старых
людей много среди идущих; я обращаю на них внимание потому, что они такие
белые, - как охапки ромашек, меж которых они идут. Старик мал, худ и жилист,
у него болезненного, сероземлистого цвета лицо, щеки резко впали, вдавлены
под скулами, отчего скулы неестественно, сверх меры выпирают. Наверное,
туберкулезник. Это я сейчас понимаю, потому что я врач, мне хорошо знаком
такой тип больных. А тогда, девочкой, я просто видела немощного, сморщенного
старика. Супруга идет, ступая в пыль толстыми, отекшими ногами в домашних
войлочных тапочках, и ничего не несет в руках - нет сил. А старик несет два
чемодана. Но как! Они не очень большие и не очень тяжелые, это видно, но у