"Юрий Гончаров. Большой марш: Рассказы" - читать интересную книгу автора

Я не слышала последнего маминого разговора с бабушками, - я прощалась с
садом, с цветами. Я гладила каждый бутон на клумбе с астрами и георгинами,
целовала их лепестки и каждому цветку говорила: ты обязательно меня подожди,
ты вытерпи все, цветы и травы ведь умеют терпеть невзгоды, как и люди, и я
опять тебя поцелую, порадуюсь твоей красоте, - только ты меня обязательно
подожди... Я целовала в темя и морду старого бабушкиного кота Василия и
говорила ему: до свиданья, Василий, ты тоже обязательно нас жди, мы с тобой
еще не раз поиграем, я тебя очень, очень люблю, хоть ты и старый и у тебя
нет кусочка хвоста, который ты отморозил зимою... Я бы взяла тебя с собой,
ты не тяжелый, тебя мы смогли бы увезти на тележке, но бабушкам будет без
тебя скучно, они к тебе так привыкли, бабушка даже не может вечером уснуть,
если ты где-то гуляешь, а не лежишь на своем месте на продавленном диване...
Кот жмурил глаза и тихо мурлыкал, будто бы понимая, что я ему говорю, и
обещая все в точности исполнить - не огорчать бабушек своими отлучками и
ждать нас с мамой...
Когда я увидела маму и бабушек, у всех у них были красные глаза, все
они плакали, и сильнее всех плакала мама.
Мы стали прощаться с бабушками. Бабушка Оля, подняв свое морщинистое
слепое лицо, вышла мелкими шажками на дворовое крылечко, протянув вперед
руки, - она хотела в последний раз коснуться нас с мамой, обнять. Я подошла
под ее сухие, в синих жгутах вен руки; она долго держала ими мою голову,
гладила волосы и щеки, потом прижала меня к своей груди, целуя и плача.
Голова у нее тряслась, слезы катились из ее слепых глаз на мое лицо и
смешивались с моими слезами.
Родная моя бабушка еще дольше целовала и прижимала меня к себе, а потом
отпустила, сунула мне что-то в карман платья и сказала: береги, это мой
родительский образок, он меня охранил от смерти в детстве моем, охранит и
тебя...
Я посмотрела, что у меня в кармане, - это была иконка из серого,
потускневшего серебра, величиной чуть больше почтовой марки... Много раз
потом в наших скитаниях, когда из наших вещей почти все было уже променяно,
решали мы с мамой поменять и эту иконку на что-нибудь у местных жителей, на
кружку молока, на кусок хлеба. Но каждый раз в последний момент становилось
жалко, и мы откладывали ее на самый, самый безвыходный случай. Иконка эта
сбереглась, сейчас это единственная у меня память о бабушке. А от второй
бабушки - бабушки Оли - не осталось совсем ничего...
Уходящие жители уже наполняли собою улицы. Шли в одиночку, семьями,
ведя и неся на руках детей; некоторые шли кучками - видно, родственники или
соседи, сговорившиеся держаться сообща. Дребезжали тачки, огородные тележки,
детские коляски.
Мы с мамой подняли оглобли бабушкиной садовой тележки, на которую
положили наши вещи, полмешка картошки из бабушкиного погреба, и тоже
покатили тележку и пошли в том направлении, куда двигались все. Никогда не
забуду чувства, пронзившего меня на первых же шагах: всегда приходилось идти
куда-то, к какой-то цели, а теперь мы шли в никуда, в неизвестность, просто
в пространство, первая же ночь будет для нас уже не под крышей и в постелях,
а под открытым небом и неизвестно на чем...
Из всех переулков и боковых улиц, как ручейки, на большие улицы
выливались люди, соединяясь в широкие потоки. Эти потоки становились все