"Юрий Гончаров. Большой марш: Рассказы" - читать интересную книгу автора

было смысла держать ее дальше: немцы шарили по дворам, полдюжины бабушкиных
кур они уже утащили, и эту, последнюю, ждала та же участь.
На ночь мы расположились в дедушкиной комнате на его кровати, которая
после его смерти вот уже сколько лет так и продолжала стоять на своем
месте - как будто дедушка еще мог вернуться. Бабушки не убирали эту кровать
и ничего не меняли в дедушкиной комнате: на стене, как когда-то повесил он,
висел отрывной календарь двадцатых годов, уже совсем желтый от времени,
портретик Ленина, вырезанный из газеты, в рамке под стеклом. Я хотела спать,
глаза мои закрывались, но только я погружалась в сон - сотрясая дом, совсем
близко ударяли немецкие зенитки; у них был свой, какой-то очень резкий,
лающий звук.
Дверь из дедушкиной комнаты выходила в зальце, там горело несколько
тонких восковых свечечек перед большой черной иконой на комоде, и слышалось
бормотание бабушки. Стоя на коленях, она молилась, на этот раз пространно,
просила бога уберечь ее детей, внуков и внучек, а если непременно нужно
страдание - пусть понесет его только она одна, за всех. Еще она просила
охранить от огня и бомбы ее дом или оставить от него хоть какой-нибудь угол,
чтоб было где ей и "рабе твоей Ольге" укрыться от непогоды. Возвысив голос,
с низкими поклонами, касаясь лбом пола, она уговаривала бога дать силы нашим
воинам поскорее прогнать врагов, навести на них погибель, как было это с
французами в двенадцатом году, ибо они и так уже погубили столько людских
душ, а если их злодейства продлятся и дальше, то они совсем изведут русский
народ...
Утром я проснулась в постели одна, мама уже поднялась и что-то делала
на дворе вместе с бабушками. Я лежала в тишине, было совсем тихо и в доме, и
за его стенами; в городе наступали такие моменты, когда непонятно почему,
отчего, точно в какой-то обоюдной усталости все затихало на обеих сторонах,
не слышалось ни одного выстрела, ни одного взрыва, не летали и самолеты.
Таким было и это раннее утро. Теплая постель с мягкой подушкой, настенный
коврик с молодым олененком, прижавшимся к боку своей матери, тишина
бабушкиных низеньких уютных комнат, таких покойных, мирнообжитых, что потом,
после войны и всех ее разрушений, я уже никогда больше не встречала подобных
домов, такого мирного уюта, бабушкин сад за окнами, окропленный утренней
росой, с развесистыми, полными плодов яблонями, засыхающим, но все еще
сохранившим свою пышность и красоту цветником, помню, родили у меня острое
желание, как бабушка, никуда отсюда не уходить, залезть, забиться здесь в
какую-нибудь щель или щелинку, стать какой-нибудь всем незаметной мелочью,
жучком, таракашкой, и пусть все противоестественное жизни, все лихое, что
обрушилось, кошмар войны, оккупации, изгнания - пусть все это пронесется
мимо...
Но по улице уже шли солдаты из немецкой комендатуры, группою человек в
пять, и переводчица - в немецком солдатском картузе на подвитых кудрях, со
вставным железным зубом - говорила возле каждого дома, что объявляется
эвакуация этой части города, жителям дается до полудня время на сборы. Как и
та, на Халютинской, эта, в картузе, с железным зубом, повторяла уже знакомые
нам с мамой слова: всем надо послушно повиноваться. Кто будет повиноваться -
сохранит жизнь, кто проявит сопротивление - того ждет беспощадная кара...


8