"Юрий Гончаров. Большой марш: Рассказы" - читать интересную книгу автора

память, когда меня здесь уже не будет.
В своем ожидании новой квартиры, внутренне уже наполовину
переселившаяся в новый дом, я восприняла разразившуюся войну прежде всего
как досадную помеху нашему настоящему переселению.
Так оно и вышло: стройка дома сразу же остановилась, никто из рабочих
уже не поднялся на дощатые леса, неподвижно повисла бадья для штукатурного
раствора - как оставили ее накануне рабочие, уходя на воскресенье. Война
сразу же оттеснила, заставила забыть все прежнее, уже никто не вспоминал об
этом доме, а я не могла его забыть и ходила к нему все лето и даже осенью:
может, его все-таки строят? Хоть чуть-чуть, понемножку... Нет, все
оставалось таким же мертвым, застылым: леса из бревен и досок, заляпанные
известкой сходни. Такими же пустыми были не дождавшиеся рам и стекол оконные
проемы, так же, на том же самом месте висела в воздухе и чуть покачивалась
от ветра штукатурная бадья...
Отец был расстроен: товарищи его один за другим уходили в армию, а его
держали в техникуме; в связи с военной обстановкой там ввели новую учебную
программу, шел расширенный набор студентов из десятиклассников. Сам отец
полагал, что его держат напрасно, в техникуме могли бы обойтись и без него,
на фронте он гораздо нужнее.
Призвали его поздней осенью, в конце октября. Уже были взяты немцами
Брянск, Орел, Курск, в сводках мелькали названия близких к Москве мест и
городов, даже днем над городом в низком облачном небе появлялись немецкие
"юнкерсы" с желтыми крыльями; городские заводы спешно уезжали на восток, в
том числе и авиационный, война уже не казалась скорой, а победа - легкой, и
уже столько было инвалидов, увечных, погибших и таких, о ком давно не было
вестей. Общее настроение было тревожным, подавленным, даже мрачным. Но отец
собирался на фронт без уныния, настроение его было таким, как будто
поражения наших армий - это только прошлое, которое не повторится. Его
бодрость была не напускной, настоящей, он весь был устремлен в новую свою
судьбу, приподнят, даже куда больше, чем раньше в своих увлечениях
техникумом, его перспективами, планеризмом, авиаконструированием; все это и
сравнить нельзя было по важности и значению с тем, в чем хотел и должен был
теперь участвовать отец...
Ему надлежало явиться на призывной пункт рано утром, а вечером,
расположившись на диване с цыганской иглой и нитками, он латал свой рюкзак.
Он ездил с ним на рыбалки, а теперь должен был положить в него те немногие
вещички, что забирал с собою на фронт: пару теплого белья, шерстяные носки,
эмалированную кружку, железную ложку, складной нож, сделанный им самим из
куска ленточной пилы. Он протыкал толстой иглой брезентовую ткань,
продергивал нитки и разговаривал с мамой про войну - как и что будет дальше.
Я лежала в кровати, мне надо было уже спать, но разве я могла уснуть в такой
вечер, в последний отцовский вечер дома? Я прижмуривалась, чтоб было похоже,
будто я уже сплю, а сама внимательно слушала их разговор. Отец был уверен,
что для немцев уже настал предел в их продвижении, слишком много потеряли
они войск, танков и самолетов, и скоро их отбросят. Им не выдержать зимы в
наших краях, ни одна иностранная армия не могла стерпеть русские морозы, а
эта зима, по всем приметам, будет исключительно суровой. Мама не
соглашалась: наши потери еще больше, побывавшие на фронте говорят - танков и
самолетов у нас почти нет, немцы вон уж куда подошли, под самую Москву...
Курск уже наши оставили, а от Курска до нас двести километров, - что им эти