"Юрий Гончаров. Большой марш: Рассказы" - читать интересную книгу авторасамые высокие и самые тонкие травинки, метелки полыни. Постепенно свежести
становилось все больше, все ощутимей замечало тело ее касание. - Не взял вот фуфайку, а зря... - сокрушаясь, проговорил Чурсин. - Ночь-то, похоже, прохладная будет... - Ничего, утром солнце согреет! - беспечно откликнулся Игорь, устраиваясь поудобней на покатом бетоне трубы и даже испытывая удовольствие от наплывов свежести, омывавших лицо и грудь под рубашкой. - Это тебе ничего, - ворчливо сказал Чурсин. - В твои годы и мне все нипочем было. А теперь вот ревматизм плеч. Мне студиться нельзя. Чуток простынешь - и все, крутить начинает, места себе не сыщешь и ночами не спишь... Не подымаясь в рост, он по-стариковски неуклюже перебрался по глине к соседней трубе и сел в ее срезе, под защиту бетонных стенок, - там было теплее, из трубы еще не выдуло дневной нагретый воздух. - Тишина какая... - проговорил Игорь, прислушиваясь. - И города совсем не слыхать. Тьма - и все. А раньше сколько огней... - Ты гляди повнимательней, - перебил Чурсин. - На все стороны. А то вот так за разговорами и проглядим. Да с трубы слезь, торчишь на ней - за версту тебя видать. Гнилушенко чего делает, небось опять дремлет? - Гляжу, гляжу... - подал Ленька недовольный голос. Луна, ставшая из оранжевой совсем белой, латунной, слегка поблекла: на нее наплыла тонкая сквозистая облачная пленка. И сразу все небо стало темнее, гуще, глубже, обозначились звезды, которые были незаметны, пока луна блистала в полную свою мощь. Игорь перебрался с голубовато-белой, словно бы испускавшей свой устроился недалеко от Леньки, так, чтобы глазам было доступно и то пространство, что лежало за гребнем, по другую сторону траншеи. - Еще, наверно, и одиннадцати нет... - быстро заскучав от тишины и бездеятельности, произнес Игорь, чтобы хоть чем-то разрядить скуку. - До чего ж это нудное дело - посты, караулы! Я раньше, когда часового видел, так думал - лафа, а не служба: стой себе - и никаких забот. А как мы у мостов подежурили неделю подряд, да еще однажды днем, на солнцепеке... Губы сохнут, тело от пота зудит. Река - вот она, под мостом, окунуться - один момент, тянет, прямо сил нету, а - нельзя, терпи... - Больно вы нежными повырастали... - откликнулся Чурсин осуждающим тоном, каким всегда говорил о молодежи. Покашливая, он шелестел бумажкой, скручивая новую папироску. Своих детей у него не было, и он даже считал это за благо, потому что был убежден, что все нынешние дети растут балованными, ни к чему серьезному не годными, к родителям и вообще старшим относятся без уважения, не ценят их заботы о себе. - Все вам в тягость, ни к чему не приучены, ото всего отлыниваете, - заговорил он укоризненно, со скрипучестью в голосе; было видно, что и порядок этих слов, и их интонация ему привычны, сложились у него давно и накрепко. - Сколько вам всего дадено, понастроили вам и школы, и техникумы, и институты, а вам даже учиться лень. Шалайничаете, футболы гоняете, абы зря время провесть. А как же вот мы в девятнадцатом году? Красноармейская пайка - двести грамм суррогатного хлеба, кусаешь его - а он остьями рот до крови дерет. На ногах лапти, шинелишка без ремня, без хлястика, дырка на |
|
|