"Юрий Гончаров. Последняя жатва" - читать интересную книгу автора

все реже и реже вспоминали родных... Своя жизнь, своя работа были и у
Михаила. Да и чем хорошим могла вспоминаться ему деревня, за что было ему ее
любить? Тогда из нее стремились уехать все, кто только мог. На торфодобычу,
на шахты, на лесосплав, - лишь бы вырваться. Взрослыми своими детьми,
нашедшими жизненное устройство и заработок в городах, "на производстве",
деревенские отцы и матери гордились, хвастались друг перед другом их
достатком, успехами. Не хвастливый от природы, но не желая отставать от
других, Петр Васильевич с отцовской гордостью за сына - что и он вышел в
люди, не затерялся, как зря, - тоже при случае сообщал соседям и знакомым
последние новости о Михаиле: "Уже мастером...", "Новую квартиру от завода
получил...", "Жигули" собирается покупать!" Но долгая разлука все же делала
свое дело, и у Петра Васильевича постепенно осталась только память, одно
лишь знание, что у него есть сын, а живое ощущение его все больше
утрачивалось, стиралось - как будто только по бумагам значилось их родство
или кто-то ему рассказал о нем...
Люба тоже могла бы кинуть деревню, уехать, где лучше. Устроилась бы не
хуже других: восемь классов образования и еще библиотечный техникум в
Моршанске.
Но она после техникума вернулась в свою деревню пошла в сельсоветскую
библиотеку на шестьдесят пять рублей в месяц, - чтобы быть возле родителей,
не разлучаться с ними.
Никогда Петр Васильевич ей это не внушал, не просил ее об этом, даже
разговоров таких между ними никогда не заводилось. Как Михаилу, так и дочери
он не стал бы препятствовать в ее намерениях и планах насчет дальнейшей
своей судьбы: пусть поступает, как хочет, как считает нужным, ей жить, а им
с матерью довольно и того, что долг свой они выполнили - вырастили ее,
выкормили, помогли получить диплом.
Решение свое Люба приняла, не объявляя о причинах, даже без всяких на
этот счет слов, тихо, молчком. Петр Васильевич даже не сразу понял ее. А
когда понял, уразумел, что это сказалась дочерняя привязанность, что это она
не о себе, а о них подумала - хоть и на ногах они еще с матерью и вроде бы в
полной силе, а все-таки уже стары и трудно, пусто им будет одним, - то этот
поступок Любы отозвался в нем таким взрывом нежной, благодарной любви к ней,
Словно бы то, что прежде было у него к дочери, это была еще не любовь, а
полюбил он ее по-настоящему только вот теперь...
Сложением своим Люба не походила на деревенскую: всегда была тоненькая,
легкая, мать даже опасалась посылать ее с ведрами к колодцу: несет их на
коромысле, изогнется вся в стане - глядеть со стороны страшно:
переломится... Привычки у нее тоже были не деревенские. Как будто кто-то
учил ее этому. А ведь никто не учил, не воспитывал ее так - природа, видать,
в нее сама вложила. Не сказать, что она чуралась деревенского труда, нет, -
с детства умела делать всю крестьянскую, домашнюю работу, не ленилась, ни от
чего не отказывалась, ходила за скотиной. Словом, как все ее сверстницы. А
никогда не выскочит на улицу неряшливой, абы как одетой, босой,
непричесанной... В Моршанске за годы ученья она еще больше привыкла к
опрятности, порядку. Научилась одеваться красиво - по-модному, как на
картинках рисуют. Моршанск - не чета их райцентру, все же город, там и улицы
в асфальте, образованных людей много, - там было где всему этому научиться.
К тому же и техникум Любин не какой-нибудь был - работников культурного
фронта готовили... Все свои наряды Люба шила сама - и платья, и блузки, и