"Юрий Гончаров. Теперь-безымянные " - читать интересную книгу автора

его почти врасплох, он не был готов к ответу, считая, что решать будут
генерал и командир дивизии сами, а ему останется только принять их решение.
Но главная сложность состояла для него совсем не в этом - может или не может
дивизия идти немедленно в бой, вопрос генерала содержал в себе гораздо
большее, и Федянский замялся, растягивая для времени слова, думая с такою
напряженностью, что у него даже закололо в висках.
- Ну, так что?
Быстро, искоса, Федянский взглянул на Остроухова - в его движении были
и смущенность, и колебание, и нелегкая внутренняя борьба. Остроухов стоял с
опущенной головой, угрюмо глядя на носки своих сапог; вид у него был
отсутствующий, казалось, он совсем безразличен к тому, что ответит
Федянский.
- М-м... мое мнение... - протянул опять Федянский. И вдруг у него точно
открылось какое-то совсем другое, свободное дыхание. - Я считаю, товарищ
генерал-лейтенант, можно было бы и сейчас... Дивизия крепкая, народ в ней
надежный, коммунистов и комсомольцев больше шестидесяти процентов. Под
Смоленском и Ельней наши части и не так еще в бой вступали. А ведь творили
чудеса! Опыт войны показывает...
- Вот видишь, комдив! - больше уже не интересуясь Федянским, воскликнул
Мартынюк, живо поворачивая к Остроухову свой грузный, плотно обтянутый
кителем торс. - Слышишь, что твой начштаба говорит! А ведь он тоже за дело
отвечает, и люди ему не меньше твоего дороги...
- Сутки, сутки! - отрицательно качая головой, не глядя ни на генерала,
ни на Федянского, упрямо произнес Остроухов как окончательное и последнее
свое слово и отошел в сторону, показывая этим, что он устраняется и пусть
генерал решает без его участия, единолично, своей властью. В стороне был
сухой, надтреснутый пень. Остроухов, двинув за спину полевую сумку, висевшую
на ремешке через плечо, сел на этот пень, сломил с соседнего куста ветку и
стал обрывать с нее листья. Листья падали ему на колени, на сапоги,
измазанные грязью лесных оврагов и ручьев, покрытые желтой дорожной пылью.
Все сто двадцать верст комдив прошел вместе с колоннами, своими ногами - то
с одним батальоном, то с другим. Он мог бы ехать на лошади, у него была
положенная ему отличная верховая лошадь с удобным кавалерийским седлом, но
Остроухов даже ни разу на нее не сел - щепетильная совестливость не
позволяла ему пользоваться привилегией, когда вся дивизия надрывает силы в
пешем марше...
За кустами, не видный с поляны, погромыхивал город. В вышине басовито,
назойливо проникая в уши, гудели истребители, описывая крутые петли.
Адъютант за спиною Мартынюка снял с руки перчатку и с осторожностью,
наклоняясь, потянулся, желая поправить на генеральской шее повязку.
- Чего тебе? - вздергивая от его прикосновения плечами, раздраженно
обернулся Мартынюк.
- Течет, товарищ генерал-лейтенант...
- Отстань! - отмахнулся генерал.
Свита его молчала. Лица командиров, каждое по-своему, были как бы
экранами, на которых отражалась вся напряженность происходившей между
комдивом и командармом сцены. Когда Остроухов отошел и сел на пень, в
генеральской свите переглянулись. Было ясно, что спор подошел к кульминации
и у генерала сейчас последует вспышка ярости. Эти бывшие с ним майоры и
полковники из штаба армии хорошо знали, каким свирепым может быть генерал,