"Олесь Гончар. Твоя заря" - читать интересную книгу автора

какой-нибудь выставке. Полупудовые подковы у того рысака, чтобы выше груди
выбрасывал копыта, как можно больше загребал воздуха. Так и летит на тебя,
разбрызгивая пену: губы у коня расщеплены удилами, у молодого хозяина -
крепко сжаты. Промчался - и нет, лишь осадок на душе от того, как недобро
Кишка черкнул тебя глазом, словно ты в чем-то пред ним виноват, словно па
его земле пасешь, хоть дорога - она же ничья...
Исчезли дрожки в хлебах, и снова никого, снова безмолвие, тишина.
Кузнечик где-то прострекочет. Перепел в хлебах вавакнул и смолк. В небе ни
облачка, и будто ангелы поют - все что-то звенит, звенит. Может, степь
звенит, нагреваясь?
В такие часы с Кириком, верным товарищем, единственно и связывает тебя
тоненькая невидимая золотая струна,- ее натянула между вами Романова
пчелка, только что прогудевшая в воздухе! Потому что в эту пору, когда
цветут ржи, все наши нивы медом пахнут! Пчелам только летай да летай,
каждой есть работа. Тем, кто пасет на веревке, конечно, тесно в степи
среди бессчетных меж, а им, Романовым труженицам,- раздолье. Вот опять
одна из них гудит над колосьями басовой струной, прямо около тебя идет на
посадку: нашла, что искала! Завороженно следишь, как пчела гнездится там,
внизу, в затененном цветке, может, еще и с росинкой на дне. Чувствуешь,
как ей приятно, когда она купается средь лепестков, погружаясь глубже и
глубже... Пусть это будет даже чертополох, пчела и здесь окунается с
головой, она прямо стонет от наслаждения и счастья. И так все лето, не
зная усталости, трудится самозабвенно - из ничего мед берет!
С Кириком мы встретимся в обеденное время, когда пригоним коров доить.
Он, собственно, пасет не свою, а тетки Анны, у которой детей нет. Это ему
по малолетству выпадает такая льгота: не отдали его, как старших братьев,
на хутора, пристроили пастушком у дальней родственницы. Пока тетка Анна
сидит с подойником, Кирик зеленой веткой отгоняет мух от коровы, чтобы не
лягнула ногой или хвостом не стегнула да не перевернула молоко. Потом
теленка подпустит, пускай высосет остатки... А когда и эта обязанность
исполнена, тогда мы, соскучась друг о друге, сбежимся наконец в балке у
колдобины, где вода перегрелась - вот закипит! - и в ней кишмя кишат
головастики, из которых потом лягушки вырастают огромные, как крокодилы...
Там, в этой теплыни, и мы наплещемся вволю.
В замутненной воде полно планктона, как мы сказали бы сегодня, или
иной, похожей на него, живности, в этих парных водах прекрасно чувствует
себя все живое - и головастики, и рачки, и длинноногие букашки, которые,
как конькобежцы, носятся по воде,- в таких перегретых колдобинах-выбоинах
(как нам рисовало в школе воображе ние) зарождалась в далеком далеко жизнь
на планете.
Иногда, бывает, навестим в обеденную пору латыша у его рудой
полуземлянки в глинищах. Живет бедно, но чисто, цветы любит, мальва под
оконцем лепестками светит... Присядем и смотрим, как этот наш Ян Янович
запускает свою диковинную прялку, только не ту, что суровую нитку ведет,
его устройство выводит "нитку из глины". Из клубка увлажненного рудого
месива латыш прямо у тебя на глазах "выпрядет" нечто такое, что только
ахнешь от восхищения. Этот красный латыш явился к нам вместе с отцом
Кирика из-под Перекопа; еще тогда оба они, будучи в войсках, дружили, и
когда обнаружилось, что после гражданской Яну Яновичу некуда возвращаться,
Заболотный-старший забрал его к себе в Торновщину. Вот так их судьба