"Василий Михайлович Головнин. Записки Василия Михайловича Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах " - читать интересную книгу автора

свете и ничем не может нас к тому принудить, он, засмеявшись, сказал мне в
ответ: "Правда, правда! И японцы также в подобном вашему состоянии не стали
бы петь и плясать".
Кроме дежурных чиновников, в известные часы нас посещавших, переводчик
Кумаджеро и лекарь Того были при нас всякий раз часов по шести и более. Оба
они отбирали у нас русские слова и составляли лексиконы. Надобно сказать,
что каждый занимался этим делом порознь: когда один был на нашей половине,
другой в то же время находился у Хлебникова; для сего они приносили к нам
всякую всячину и спрашивали, как что называется. Лекарь был человек очень
сведущий в географии, имел у себя весьма чисто гравированный японский
глобус, снятый с какого-нибудь европейского, и разные рукописные карты
японских владений, которые он нам иногда показывал и объяснял все, о чем мы
его спрашивали.
Но более всего японцы нас беспокоили просьбами своими написать им
что-нибудь на веерах или на особенных листах бумаги; как чиновники, так и
караульные наши солдаты беспрестанно нас этим занимали, а особливо
последние. Но как они всегда просили нас учтивым образом и после не упускали
благодарить с большими комплиментами, то мы никогда не отказывали в их
просьбах. Некоторые из них, пользуясь нашим снисхождением, были так
бессовестны, что приносили вдруг по десяти и по двадцати вееров, чтобы их
исписать. Эта скучная работа лежала более на Муре и Хлебникове, потому что
они писали очень чисто и красиво; первый из них для одного из наших
караульных исписал более семидесяти листов бумаги; почему мы имели причину
думать, что они нашим письмом торгуют, рассылая оное на продажу, как вещь,
достойную кабинетов редкостей {*38}.
Скучнее всего нам было писать для чиновников, потому что они всегда
хотели знать, что мы им писали, а получив от нас перевод, тотчас ходили к
Хлебникову, чтобы и он перевел то же. Они сличали переводы и усматривали,
правду ли мы говорим, а когда он что для них писал, то они к нам после
приносили для поверки перевода. Таким образом однажды я причинил большой
страх и хлопоты Хлебникову. Один из чиновников просил меня, в третий уже
раз, написать ему что-нибудь по-русски. Я в досаде написал следующее: "Если
здесь будут когда-либо русские не пленные, но вооруженные, то они должны
знать, что семерых из их соотечественников японцы захватили обманом и
коварством, посадили в настоящую тюрьму и содержали, как преступников, без
всякой причины. Несчастные просят земляков своих отомстить вероломному сему
народу достойным образом". И подписал свой чин и имя, а когда японец
спросил, что это такое, то я сказал ему: "Русская песня. Береги ее до того,
как в другой раз здесь будут русские, и покажи им". Он понес ее для перевода
Хлебникову, который не знал, что ему делать, но после попал на ту же мысль,
что это очень мудреная песня и перевести ее трудно; тем и отделался.
25 августа пришел к нам второй начальник Отахи-Коеки. Он прихаживал
редко и всегда с чем-нибудь необыкновенным; с ним была большая свита.
Остановясь в коридоре перед моею каморкою, велел он подле решетки постлать
рогожки. Смотрю, что будет. Наконец, велел что-то нести, и вдруг вижу я, что
четыре или пять человек несут на плечах мой сундук, стоявший у меня в каюте
на шлюпе, чемоданы Мура и Хлебникова и еще несколько узлов. При этом виде я
ужаснулся, вообразив, что японцы не иначе могли получить наши вещи, как
завладев шлюпом, или его разбило на их берегах, а вещи выкинуло. С большим
усилием отвечал я прерывающимся голосом на их вопросы, кому из нас