"Василий Михайлович Головнин. Записки Василия Михайловича Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах " - читать интересную книгу автора

под руки. Наконец, потеряв все силы, я упал в обморок, а пришед в чувство,
увидел японцев, льющих на меня воду. Изо рта и из носа у меня текла кровь.
Несчастные товарищи мои, Мур и Хлебников, со слезами упрашивали японцев
ослабить на мне веревки, хотя немного, на что они согласились с большим
трудом. После этого мне сделалось гораздо легче, и я с некоторым усилием мог
уже итти.
Пройдя верст десять, вышли мы на морской берег пролива, отделяющего сей
остров от Мацмая, к небольшому селению, где ввели нас в комнату одного дома.
Сперва предложили нам каши из сарачинского пшена, но нам тогда было не до
еды. Потом положили нас кругом стен, так что мы один до другого не могли
дотрагиваться. Дали каждому по пустой кадке, чтобы облокотиться; веревки, за
которые нас вели, привязали концами к железным скобам, нарочно на сей случай
в стену вколоченным, сняли с нас сапоги и связали ноги в двух местах,
попрежнему очень туго.
Сделав все это, японцы сели в середине комнаты кругом жаровни и начали
пить чай и курить табак. Если б львы таким образом были связаны, как мы, то
можно было бы между ними спать покойно без всякого опасения. Но японцы не
могли быть спокойны: они каждую четверть часа осматривали всех нас - не
ослабли ли веревки.
Здесь свели нас с матросом Макаровым; от крепости до того места его
вели особо. Он сказал нам, что японцы, захватив его в крепости, тотчас
привели в какую-то казарму, где солдаты потчевали его саке и кашею, и он
довольно исправно поел. Потом связали ему руки и повели из города, но лишь
только вышли в поле, то развязали его тотчас и до самого здешнего селения
вели развязанного, позволяя часто по дороге отдыхать. Один же из конвойных
несколько раз давал ему пить из своей дорожной фляжки саке, а подойдя уж к
самому селению, опять его связали, но не туго.
В таком положении мы находились до самой ночи. Я и теперь не могу
помыслить без ужаса о тогдашнем моем состоянии. Великодушные поступки Мура и
Хлебникова при сем случае еще более терзали дух мой: они не только не
упрекали меня в моей неосторожной доверенности к японцам, ввергнувшей их в
погибель, но даже старались успокаивать меня и защищать, когда некоторые из
матросов начинали роптать, приписывая гибель свою моей оплошности.
Я признаюсь, что за упреки тех матросов ни теперь, ни тогда не имел я
против их ни малейшего неудовольствия: они были совершенно правы. Притом
негодование свое ко мне изъявляли они очень скромно, не употребив ни одного
не только дерзкого, но даже неучтивого слова, а тем чувствительнее были для
меня их жалобы. Положение наше делало нас равными; мы никогда не надеялись
возвратиться в отечество, следовательно, простые люди, с другими чувствами и
хуже ко мне расположенные, могли бы употребить свой язык и по крайней мере
хотя дерзкой бранью отомстить или наказать меня за свое несчастие, но наши
матросы были очень далеки от этого.
Несмотря на ужасную, можно сказать, нестерпимую боль, которую я
чувствовал в руках и во всех костях, будучи так жестоко связан, душевные
терзания заставляли меня по временам забываться и не чувствовать почти
никакой боли, но при малейшем движении, даже одной головой, несносный лом
разливался мгновенно по всему телу, и я тысячу раз просил у бога смерти как
величайшей милости.
По наступлении темноты конвойные наши засуетились и стали собираться в
дорогу. Около полуночи принесли в нашу комнату широкую доску, к углам коей