"Василий Михайлович Головнин. Записки Василия Михайловича Головнина в плену у японцев в 1811, 1812 и 1813 годах " - читать интересную книгу автора

взяты. Это показывало, что после Рикорда тут были японцы, и теперь в
крепости знают, что мы не грабить их пришли. На сей стороне гавани были два
рыбацких селения со всеми заведениями, нужными для ловли рыбы, для соления и
сушения ее и для вытопки жиру. Невода их чрезвычайной величины, и все,
принадлежащее к этому промыслу, как то: лодки, котлы, пресса, лари и бочки
для жиру и пр., находилось в удивительном порядке.
Июля 8-го поутру увидели мы выставленную на воде перед городом кадку;
тотчас снялись с якоря и, подойдя к ней, взяли ее на шлюп. В кадке нашли мы
ящик, завернутый во многих кусках клеенки, а в ящике три бумаги. На одной
было японское письмо, которого мы прочитать не умели, следовательно все
равно как бы его и совсем не было, и две картинки: на обеих были изображены
гавань, крепость, наш шлюп, кадка, едущая к ней шлюпка и восходящее солнце,
с той только разностью, что на первой крепостные пушки представлены
стреляющими, а на другой обращены дулом назад.
Рассматривая эти иероглифы, всякий из нас толковал их на свой лад, да и
немудрено: подобное этому нередко и в академиях случается. Мы только в одном
были согласны: что японцы не хотят с нами иметь никакого сношения. Я понимал
эти знаки таким образом, что в первый раз они не палили в шлюпку, которая
ставила кадку перед городом, и позволили ее поставить, и если в другой раз
станем делать то же, то стрелять будут. Посему и пошли мы к небольшой речке
на западном берегу гавани и, остановясь на якоре, послали вооруженные шлюпки
наливать пресную воду. Почти весь день работали мы на берегу, и японцы нас
не беспокоили; они только выслали из крепости несколько человек курильцев,
которые, будучи от нашего отряда в полуверсте, примечали за нашими
движениями.
На другой день, 9 июля, поутру, опять поехали наши шлюпки на берег за
водою. Тогда подошел к нашему отряду высланный из крепости курилец. Он
приближался потихоньку, с величайшей робостью держал в одной руке деревянный
крест, а другой беспрестанно крестился. Он жил несколько лет между нашими
курильцами на острове Расёва и известен под именем Кузьмы; там, вероятно,
научился он креститься и, узнав, что русские почитают крест, оградил им себя
и отважился итти к нам парламентером.
Первым встретил его лейтенант Рудаков. Он его обласкал, сделал ему
некоторые подарки, но, несмотря на все это, Кузьма дрожал от страха, как в
лихорадке. Я пришел после, но хорошенько объясниться с ним не мог; Алексея с
нами не было, а посланный не хотел его ждать и на шлюп ехать боялся; силою
же задержать его мне казалось неловко, а по-русски он и десяти слов не знал.
Однакож кое-как из знаков его я мог понять, что начальник города желает
встретить меня на лодке с таким же числом людей, какое будет у меня, и со
мною переговорить, для чего и просит подъехать к городу с четырьмя или пятью
человеками, на что я охотно изъявил мое согласие и отпустил его, дав ему в
подарок нитку бисера. Он оттого сделался смелее и сам попросил курительного
табаку, которого, однакож, со мною тогда не случилось, и я обещал привезти
его после.
Между тем японцы выставили другую кадку перед крепостью, но так близко
батарей, что подъезжать к ним я считал неблагоразумным; из крепости никто ко
мне навстречу не выезжал, махали только белыми веерами, чтобы я ехал на
берег. Из этого я заключил, что мы с курильцем худо объяснились и я не так
его понял. Но когда я стал возвращаться, то с берега тотчас отвалила лодка,
на которой подъехал ко мне какой-то чиновник с переводчиком курильского