"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

начинают потом грубеть, матереть, дурнеть, словно бы спешно устремляясь по
уклону, поневоле принимая все более частое участие в свадьбах, крестинах и
похоронах (причем хороня уже и тех, кого он числил в сверстниках) - все
чаще, одним словом, замечая течение Жизни и все чаще поворачиваясь с
вопросительным недоумением в ту сторону, куда течет эта жизнь, - Чашкин все
чаще и потрясеннее ловил себя на одной и той же догадке, от которой сразу же
нехорошо, растерянно и угрюмо становилось на душе: "А ведь нет в этом
плавном, обстоятельном, величавом течении никакого смысла! Нет! Проста жизнь
человечья. Незатейлива. Бессмысленна. Печальна..."
Едва недобрые эти догадки посещали - все существо Чашкина начинало тихо
стервенеть, несогласное, восставать против этой нагло-великой Неправды!
Он ведь знал - как и всякий сущий на Земле, - что это не так! Каждой
горячо живущей клеточкой своей плоти, каждым нервно дрожащим волоконцем он
знал, он слышал, он верил: "Это не так!" Не может быть так. Не должно быть
так!
Самое удивительное, что и этому знанию, и этой вере нисколько не
мешало, что весь сумеречный, монотонный уклад его собственной жизни говорит
совершенно другое. И то, как живут окружающие его люди - невесело, смутно,
словно бы оглушенно живут, - говорит совершенно другое. Да и само окружение,
в котором утекают его годы, - вот этот поселок, заброшенно-невеселый,
грустно обшарпанный непогодами, дрянно застроенный врастающими в грязь
домишками и двухэтажными, хило кривящимися сизыми бараками (смурными
памятниками так и не начавшейся здесь послевоенной великой стройки), а также
шестью скверно-серыми, наводящими тоску на сердце бетонными пятиэтажками -
гордостью поселковых властей, именуемой на городской манер "микрорайоном", -
и сам этот поселок, и вся жизнь, угнездившаяся здесь, полная неудобств,
нехваток, бестолочи и ощущения упорно гнетущей стесненности, - все окружение
это тоже ведь о другом твердило: "Да, проста! Да, бессмысленна! Да,
незатейлива! Да, печальна здесь жизнь человечья..."

- Ладно, Веруся! - Люба, наконец, повернула разговор. - С тобой и твоим
ненаглядным мы еще разберемся. А теперь бери в правую ручку авторучку и пиши
без ошибок: Московская область... Учти, Веруся! Это личное распоряжение
Деркача! По самому срочному тарифу! - И она продиктовала телефон, адрес и
фамилию, написанные на обрывке сигаретной пачки.
- Через полчасика обещала соединить! - Люба повернулась к Чашкину
радостно светящимся лицом добро сотворившего человека. - В Москве-то сейчас
часов шесть. Линия свободная. Так что поговоришь, дядя Вань, не бойся! - И
тут же, почувствовав надвигающуюся паузу, отыскала новую тему для
разговора: - Как там ваша Катюшка? На танцы еще не бегает?
От неожиданности вопроса Чашкин хмыкнул, но с ответом не собрался - в
приемную, погружен, как всегда, в рассеянно-печальную думу, в неотвязное как
бы недоумение горестное, вошел Деркач Вячеслав Иванович, директор.
Замедленно и церемонно поклонив тщательно причесанную, бриолиновым
сальным глянцем сияющую голову, скрылся, ни слова не сказав, в кабинете.

Был Вячеслав Иванович нездешний. Не в том только смысле, что родился
неведомо где, а в том, что, по выражению бабы Веры, не из здешнего дерьма
был леплен.
В костюмах, даже и в будни, ходил "кобеднешних", всегда при галстуке, а