"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

одеколоном прыскался каким-то таким иноземным, что Люба, стыдясь и краснея,
всякий раз не могла удерживаться: норовила заскочить в кабинет сразу же
следом за директором - не столько по делу, сколько затем, чтобы оказаться в
пределах этого дивного, чувственно будоражащего ее, наркотически пьянящего
аромата, мигом рождающего в ней сладкую истому и какие-то лаково-яркие
буржуазные картинки некоей шикарной жизни. Каждый день давала она себе слово
"не делать этого" и каждое утро грубо и нетерпеливо вожделела миг, когда
коснется ее ноздрей первая сладостно раздражающая паутинка той
азиатско-пряной тропической благовони, которая, собственно, и составляла
секрет заморского одеколона, которым прыскался по утрам Деркач Вячеслав
Иванович, ее директор.
(Впрочем, не одеколона, а "дезодорант-лосьона" под названием
"Экспельсиор", упаковку которого два года назад Вячеслав Иванович приобрел в
перерыве областной конференции в ларьке облторга, который по обыкновению
раскидывал свои прилавки в фойе Дома политического просвещения для
делегатов, потрафляя их самолюбию и сладко бередя избраннические струнки в
их душах всяким мелким импортным дефицитом, который можно было купить тут
без всякой толкучки и который, больше того, продавали тебе так легко,
весело, услужливо и охотно, что это не могло не придавать еще больше
праздничности настроению и исторической уверенности делегатам. Было это два
года назад - в те еще времена, когда был Вячеслав Иванович человеком
растущим и не просто уважаемым, а уважительную опаску вызывающим и именно
поэтому - потому что было это еще в те времена - Деркачу, как и Любе, тоже
доставлял наслаждение, но другого рода - страдательное, ностальгическое
наслаждение запах того "дезодорант-лосьона", которым он продолжал упорно,
словно ритуально, словно бы в пику кому-то, ежеутренне маслить голову, с
каждым утром все скупее отмеривая из пузырька на ладонь этой благовонной
влаги и все чаще обращаясь глухой тоскливой мыслью к тому дню, когда и этот
пузырек, и последний, еще не початый, кончатся, и он тогда...)
Еще год назад Вячеслав Иванович директорствовал в Егоровске, в
облцентре, на трансформаторном заводе. Затем - как формулировали в поселке -
"погорел, схлопотал и слетел". И теперь вот отсиживался у них.
Отношение к нему у большинства народа было вполне равнодушное, хотя
скорее сочувственное, нежели холодное. Этому, надо полагать, много
способствовала та непроходящая мина растерянности и печали, которую носил на
лице директор и на которую не могли не отзываться привычно-отзывчивые на
сострадание поселковые люди. А поскольку фабричной жизнью он руководил как
бы сквозь недоуменный сон - ни во что не вмешиваясь, всех благожелательно
выслушивая, со всеми соглашаясь (и ничего в результате не предпринимая), то
и со стороны производственной никаких отчетливых ощущений - ни за, ни тем
более против - ни у кого не вызывал.
Личной его жизнью, да, интересовались очень.
Семью из Егоровска он, понятное дело, перевозить с собою не стал и жил
в "гостевой комнате" Дома приезжих. Жил в общем-то у всех на виду, но тихо,
за занавесочками. И мужиков, конечно же, живейше интересовало, с кем он
обходится. А женщин волновало, в сущности, то же самое: кто ему стирает и
готовит.
Почти единогласно считалось, что Вячеслав Иванович выпивает. То в
одном, то во втором магазине поселка видели, как он покупает вечерами
коньячок. (Дело, вы скажете, совсем некрамольное, вечерком купить коньячок.