"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

вести. Пожалуй, он даже и знал, каким у него должно быть сейчас лицо, каким
голосом он должен разговаривать, как двигаться. Может быть, именно поэтому
он вместе со стыдом и некие странные прикосновения удовлетворения слышал в
себе: шел на работу тысячу раз хоженой дорогой, но так еще никогда не ходил.
Был словно бы вяло ошеломлен, оглушен. Ноги еле переставлялись. Дурнота
подкатывала к горлу... И вот это неладное, что он замечал за собой в это
утро, странным и немножко стыдным образом удовольствие ему доставляло,
поскольку свидетельствовало, что он все же переживает, и, похоже, именно так
переживает, как полагается переживать.
Но в то же самое время он не переставал слышать и тревогу в себе,
потому что настоящего-то горя он так-таки и не мог в себе услышать, хоть и
усиливался вниманием. И ему было немного стыдно и немного тревожно из-за
этого, но именно "немного", ибо полтора десятка лет он, в сущности, о матери
не вспоминал. Почему так случилось? Из-за чего? - он об этом, конечно, не
задумывался. Просто в это вот утро поневоле обратился мыслями к матери,
которая, судя по телеграмме, собралась помирать, и вдруг обнаружил, как мало
он о ней вспоминал все эти годы.
Конторские работать начинали с девяти. Чашкин вспомнил об этом лишь
тогда, когда поднялся на второй этаж и удивился мрачной тишине, царящей в
длинном пустом коридоре, пластиковый пол которого еще хранил размашистые
следы мокрой тряпки.
Ступая просохшим краешком уважительно уклоняясь при этом от
раззолоченных фанерно-кумачовых щитов, во множестве развешанных тут, Чашкин
стал пробираться к приемной.
Дверь туда была распахнута, у порога стояли ведра.
Сильный снеговой свет утра валил там в большие окна, и из
насильственной тесноты коридора завидно чувствовалось, как там с избытком
просторно, светло, начальственно, в тех директорских покоях, и как не
случайно отличаются они ото всех тех каморок, щелей, отгороженных уголков,
мимо дверей в которые шел Чашкин и в которых скучно и раздраженно ютилось
всякое прочее немалочисленное начальство этой фабричонки, умудрившейся
разместиться и даже производить всякий галантерейный ширпотреб в здании, в
котором, как сказывали, до революции еле-еле размещалось волостное
правление.
Чашкин переступил порог приемной и встал. Баба Вера-уборщица домывала,
должно быть, в директорском кабинете.
Чашкин стоял, поджидая, и с удивлением слушал, как светлая пустота
приемной прямо-таки выпихивает его назад, в темень коридора! Без злобы, но и
без приязни. Словно он - инородное здесь тело.
Озлобленно пыхтя, на четвереньках, без стеснения воздев зад и
плавно-протяжными движениями мокрой тряпки выволакивая за собой мусор,
выползла из директорского кабинета баба Вера.
- Чо тебе?
Она глянула на Чашкина снизу вверх, из-за плеча, и по ее азартно
распаренному лицу было видно, что она сейчас одинаково готова и облаять его
с обычной своей непомерной злобой и, совсем напротив, распрямившись,
перекинуться парой-тройкой добродушных слов с человеком, прекрасно ей
знакомым.
- Да вот... - морщась, промямлил Чашкин, быстро уставившись взглядом в
сторону и с трудом перемогая в себе стыд, почти страдание оттого, что