"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

тягостную духоту и изнеможение - осторожно стал спускаться по кривоватым и
разновысоко положенным ступеням, заляпанным жирной кофейной грязью и
замусоренным (аж как-то злорадостно замусоренным!) всякой унылой дрянью:
окурками, горелыми спичками, вьющейся картофельной шелухой, грязными
морковными стружками, рыбьими головами, огрызками хлеба, вощеными обертками
от маргарина, клочьями бумаги, серыми волосяными очесами, мокрой, жирной
какой-то гадостью, завернутой в рвущиеся газетные кулечки, - всем тем, в
общем, что высыпалось из переполненных помойных ведер у хозяек, когда они
летели вниз по лестнице к мусоровозу, который идиотским распоряжением
поссовета приезжал дважды в сутки, никогда не приезжал в срок и извещал о
своем приезде бесцеремонным, нетерпеливым и хамски-веселым бибиканьем на всю
округу, как бы подхлестывающим бедных женщин, и без того привыкших в этой
подхлестывающей жизни вечно куда-то торопиться, чтобы не опоздать, чтобы
успеть, чтобы досталось...
- осторожно спускаясь по этим ступенькам мимо дверей, дрянно обитых
белесо лысеющей, крупно трескающейся клеенкой, возле которых на вспученных
от набившейся грязи половиках толпились намертво скоробленные от сохлой
глины кирзовые сапоги, крупитчатой рыжей гущей заляпанные резиновые сапоги,
опорки, галоши, где стояли скособоченные картонки с непонятным барахлом,
санки, лыжи, велосипеды и все те же помойки, приготовленные к выносу,
- медленно спускаясь по этой, как в белесом кошмаре, освещенной
лестнице, вдоль стен, окрашенных в грязно-розовое и сладостно-изуродованных
глубокими царапами слабоумной матерщины, изображениями половых органов,
эмблемами футбольных команд, названиями рок-ансамблей и уличными кличками
(среди которых с унылым упорством чаще других упоминался какой-то
"Гипофиз"),
- спускаясь, как будто в тошнотворный туман опускаясь, по этой
лестнице, Чашкин, не переставая, продолжал слышать в себе отголоски
горестного этого изумления, зябкого этого ужаса, которые наподобие
слабенького электричества то и дело продирали его, уныло раздражая, при
каждом взгляде на тихое убожество жизни, которое, оказывается, окружало
его...

Толкнул дверь, вышел на улицу и только здесь облегчение услышал!
Все было не так уж тошно и не так уж страшно. До зимы было еще не
близко.
Земля, схватившаяся за ночь жесткими колчами, уже потихоньку оживала.
Слабенький снег, покрывавший ее, серел, заметно глазу серел, и ясно было,
что через час-другой он уйдет, даже памяти по себе не оставив.
И этот запах быстро намокающего снега; и хмуроватый облик влажно
чернеющего, словно бы сырой сажей начерченного леса на фоне скудно
побеленных холмов, обступивших поселок; и победительный, черной водой
наливающийся, бодро впечатанный в белое полотно дороги след автомобильных
шин; и осторожная тихая капель, уже начавшаяся с крыш; и артельная крикливая
суета все куда-то вспархивающих и снова в веселую бестолковую стаю
слетающихся воробьев... - все это не о зиме говорило, нет, все это
напоминало, напротив, весну! И тихая, смирная радость доверчиво вдруг
торкнулась возле сердца Чашкина.
Что-то вроде стыда чувствовал он от робкой этой веселости.
Полагалось, он знал, как-то по-другому себя чувствовать, получая этакие