"Геннадий Головин. Чужая сторона" - читать интересную книгу автора

Любы о стоящем перед ним и что записал на листке календаря: "Чашкин. Подг.
цех. Макальщик", и знание того, ради чего макальщик этот торчит с утра
пораньше в его приемной, - все это вместе никак не связывалось, не считало
нужным, точнее, связываться, в его сознании в образ вот этого живого, о
своем живом несчастье думающего, именно вот этого человека!)
Перед ним, как в туманной поволоке, блекло было обозначено некое
абсолютно ему стороннее существо -
один из тех, чьи лица размытыми блинами, рядок за рядком, светлели ему
снизу из потемок зала во время всяческих собраний и чьи руки - "Кто за?" -
со смехотворной, хотя и всегда слегка насмешливой, готовностью воздевались
кверху, внося каждый раз умиротворение и облегчение в начальственную душу...
один из тех был перед ним, кто вяло кишел молчаливой и угрюмой толпой
где-то там, заполняя низы его пирамидальной системы, которая, как водится,
вся целиком входила в чью-то другую, гораздо большую, пирамидальную систему,
а та, в свою очередь, в чью-то еще...
один из тех, кого было принято величать в бумажках и в бумажных речах
"трудовым коллективом", "славным рабочим классом" и кого он, как и многие,
еще со времен комсомольской своей юности, когда еще только постигались
циничные азы массовой работы, называл про себя ОНИ...
один из тех, кто вызывал в нем вначале изумление, даже возмущение, а
затем и насмешливое пренебрежение своим непостижимым, бездонным,
наплевательским по отношению к себе равнодушием, покорством любой, даже
самой глупой воле, долготерпением своим, которые как бы провоцировали его,
Вячеслава Ивановича, на еще большее пренебрежение к НИМ, уже и на
бесцеремонность даже, с каждым разом все более отдающую душком катастрофы,
ибо и в молчании этом, и в многотерпении, и в равнодушии к себе постоянно
чудились приметы какого-то неминуемого для него, Вячеслава Ивановича,
гибельного взрыва (каждый раз он убеждался, что именно чудились, но страх не
вовсе исчезал)...
один из тех стоял перед Деркачом, на ком держались (и директор с
досадой не мог не понимать этого) и его личное благополучие, и возможность
его личного восхождения по ступеням пирамиды вверх, и хотя казалось, что это
должно бы вызывать в нем чувства, далекие от равнодушия и пренебрежения, но
именно равнодушие и именно пренебрежение, граничащее с презрением, чем
дальше, тем больше вызывали в нем эти низшего слоя существа, ибо чем выше
над ними он поднимался, тем больше требовалось пренебрежения и равнодушия к
ним, чтобы возвышаться далее.
Это была механика, заведенная не им. Это была та самая механика
взаимоунижения, по законам которой возвышалась пирамида и согласно законам
которой неукротимо карабкались снизу вверх такие, как Вячеслав Иванович, и
чем выше ты вскарабкивался, тем больше оставалось внизу тех, на кого ты имел
право смотреть с пренебрежительного высока, и все меньше оставалось над
тобой тех, кто имел право точно так же взирать на тебя.
Вячеслав Иванович уже давно функционировал по законам этой системы - с
самого первого шага - с первого проведенного за закрытыми дверями заседании
комсомольского комитета класса. С тех пор он немало преуспел в этом своем
восхождении, и именно поэтому - хотя сейчас-то Деркач переживал и не лучшие
времена, - именно поэтому он не мог видеть Чашкина в этом непритязательном
существе по фамилии Чашкин, по профессии макальщик, которое стояло в дверях
кабинета, вызванное им, но... ради чего же вызванное?