"Сергей Николаевич Голубов. Когда крепости не сдаются (о Карбышеве) " - читать интересную книгу автора

же кончилась, не получив огласки.
- За-ту-шить! То есть вы хотите, чтобы я, капитан Заусайлов, спасая
собственную шкуру, обманул командира полка, начальника дивизии, коменданта
крепости и... самого государя императора? Значит, присяга - под каблук и...
все такое прочее. Нет, Дмитрий Михайлович, не смогу!
Карбышев внимательно и серьезно слушал Заусайлова. Только так Заусайлов
и должен был рассуждать.
Вот он молодым юнкером военного училища стоит на часах с ружьем у ноги.
Душа его священнодействует, а тело - прекрасно отделанная, неподвижная
статуя, модель для этюда к картине Коцебу. Вот он в день производства сияет
новенькими эполетами на широких плечах. Кто-то - брат, сестра, приятель -
дотронулся до эполета: он - за шашку: "Не сметь прикасаться к офицерскому
знаку!" Такие случаи бывали, - Карбышев знал о них. Интеллектуальная
малограмотность Заусайлова ясна. Мысль его прямолинейна и тупа, но зато
она - его собственная. Можно было бы оставить Заусайлова во власти этих
мыслей, предоставить его собственной судьбе...
Карбышев был добр и отзывчив, но беспричинного тяготения к так
называемым симпатичным людям никогда не испытывал. Инстинктивную слабость к
этаким людям он даже признавал, про себя, вреднейшей вещью. Он думал:
"Симпатичные люди - вроде десерта, вроде сладкого на обед. Приятно, но сыт
не будешь. Главное в жизни - вовсе не сладко. А правда жизни похожа на
черный хлеб..." С академических времен Карбышев привык сдерживаться, изменяя
этой привычке только в обществе самых близких людей, да еще в горячке
фортификационных споров. Заусайлова он знал давно, но вовсе не считал
близким человеком. Стараясь спасти его, он думал не столько о нем, сколько о
длинноногом деревенском парне в солдатской шинели, которому предстояло
жестоко ответить за невольную провинность. Однако что же отсюда следовало?
Неужели солдат Романюта был Карбышеву ближе, чем капитан Заусайлов?..
...Опершись о прилавок и молодцевато изогнув спину, поручик-искровик
употреблял отчаянные усилия, чтобы раздуть в Броне искру интереса к своей
незаурядной личности. Но ни байронические жалобы на гарнизонное безлюдье, ни
парадоксы из недавно прочитанного "Дориана Грея" не действовали на
хорошенькую девушку. Впрочем, она сразу оживилась до блеска в огромных
темных глазах, когда незаурядный поручик с мрачным пафосом заговорил о
скорой войне.
- Секрет победы - в авиации...
- А разве у нас есть авиация? - спросила Броня, ласково поблескивая
глазами.
- Как вы думаете? - воодушевился поручик, - у нас дивная авиация. До
перехода на искровой телеграф я был прикомандирован к воздухоплавательной
школе. Я знаю... В августе прошлого года я снаряжал "Ньюпор" для
штабс-капитана Нестерова, когда он первый в мире описал мертвую петлю над
Куреневским аэродромом. А два месяца назад Нестеров перелетел из Киева в
Гатчину за двадцать три с половиной часа, считая все остановки...
- Это - так, - задумчиво сказала Броня, - у нас есть Нестеров, у нас
есть вы - множество прекрасных офицеров. Но есть ли у нас авиация? Есть ли у
нас в действительности искровой телеграф?
Поручик снисходительно улыбнулся.
- Библейская наивность!
Броня с детской шаловливостью высунула розовый кончик языка.