"Джон Голсуорси. Из сборника "Оборванец"" - читать интересную книгу автора

ему остаться здесь после всего, что они сделали с ним, в то время как он-то
им ничего плохого не сделал! Не позволить ему остаться, а выслать в ужасную
страну, которую он почти позабыл за эти тридцать лет; и это в то время, как
у него жена-англичанка и дети! Эта дикая нелепость и несправедливость
настолько заслонила собой хорошую сторону, что ей пришлось выйти из комнаты
в темный садик за домом, где дул юго-западный ветер и лил дождь. И там,
подняв взгляд к вечернему небу, она издала тихий стон. Нет, этого не может
быть; и все-таки то, что писали в газете, всегда оказывалось правдой - и
Гергарта забрали и потом сократили ему паек. И тогда из тумана прошлого
перед ее взглядом возникло лицо того джентльмена из Уайтхолла, его плотно
сжатые губы и его слова: "Нам приходится делать очень неприятные вещи,
миссис Гергарт". Почему же им приходится делать это? Ее муж никогда и никому
не причинял зла! Волна горечи захлестнула ее, и она едва не задохнулась.
Отчего они делают так - эти джентльмены из газет! Разве у них нет сердца,
нет глаз и они не видят, сколько горя приносят они простым людям? "Нет, я не
желаю им большего горя, чем они принесли мне и мужу", - подумала она с
озлоблением.
Дождь хлестал ей в лицо, намочил ее седые волосы, охладил воспаленные
глаза. "Я не должна быть такой злой", - подумала она и, нагнувшись в
темноте, притронулась к стеклу маленького парника, устроенного около кухни и
обогревавшегося горячей водой посредством хитроумной системы труб, которую
смастерил ее муж еще в былые дни. Под стеклом была всего одна роза, которая
еще цвела, и несколько маленьких лохматых хризантем. Она берегла их для
семейного торжества в честь его возвращения. А если он не вернется, что
делать тогда? Она выпрямилась. Над крышей неслись черные, грозовые облака;
но в просветах между ними виднелись одна или две звездочки, казавшиеся еще
более светлыми в непроглядной тьме ночи. "Нужно видеть во всем хорошую
сторону, - подумала она. - Иначе я не вынесу этого". И она пошла в дом
варить кашу к ужину.
Зиму она провела в страшном беспокойстве. "Репатриировать гуннов!" Этот
призыв то и дело появлялся на страницах ее газеты, словно чей-то страшный
лик в неотвязном ночном кошмаре; и всякий раз, как она шла навестить
Гергарта, страхи ее получали реальное подтверждение. Он так тяжело
воспринимал все это, что временами она начинала бояться - а вдруг с ним
"что-то неладное". Иначе она не решилась назвать его заболевание, которое
доктора определили как начинающееся размягчение мозга. Видимо, перспектива
быть высланным на родину держала его в постоянном страхе.
- Я этого не вынесу, Долли, - говорил он. - Что я буду там делать?.. Да
и что я могу сделать? У меня там нет ни одного друга. Мне некуда деться. Я
пропаду. Я боюсь, Долли. И как ты сможешь поехать туда, ты и дети? Я не
смогу заработать вам на жизнь. Я теперь и на себя не смогу заработать.
А она говорила ему:
- Не унывай, мой милый, будем надеяться на лучшее! Подумай, а как же
другие?
Потому что, хотя судьба этих других совсем не представлялась хорошей
стороной в создавшемся положении, ей как-то легче было справляться с
собственным горем, когда она представляла себе страдания всех этих бедных
"принцев" и их семейств. Но он только головой качал.
- Нет, уж нам больше не быть вместе.
- Я поеду следом за тобой, - говорила она. - Ты не бойся, Макс, мы