"Джон Голсуорси. Из сборника "Смесь"" - читать интересную книгу автора

руки и легонько хлопал в ладоши, в исключительных случаях приговаривая
"браво". Он никогда не уезжал до конца спектакля, как бы решительно он ни
называл пьесу "чепухой", что бывало, если говорить откровенно, в девяти
случаях из десяти. Но он снова и снова посещал премьеры с какой-то
трогательной верой в искусство, хоть оно так часто не оправдывало его
надежд. Цилиндры, что он носил, были замечательны в своем роде, такие
старинные, что почти утратили форму, и уж, разумеется, самые высокие в
Лондоне. Я никогда не видел человека, который был бы столь постоянен в
одежде, но платье его всегда бывало изящно и превосходно сшито, потому что
он заказывал его у лучших портных и не допускал никаких эксцентричностей. Он
постоянно носил при себе золотые часы с репетицией и тонкую, из круглых
звеньев, золотую цепочку, извивавшуюся змейкой, а на ней маленькую черную
печатку с изображением птицы и, казалось, никогда не снимал отлично сшитых,
эластичных башмаков на пробковой подошве и не выносил никакой другой обуви,
потому что о нее можно испачкать руки, тонкие руки с длинными
отполированными ногтями и проступавшими сквозь смуглую кожу голубыми
жилками. Для чтения он пользовался очками в черепаховой оправе, которые
надевал на самый кончик носа, так что мог смотреть поверх стекол, потому что
страдал дальнозоркостью. Он был крайне разборчив по части белья и других
интимных вещей, но терпеть не мог, когда за ним слишком ухаживали и
досаждали ему ненужными услугами. Даже в хорошую погоду он не выходил без
зонта, наконечник которого, оттого что им постоянно постукивали по тротуару,
был наполовину сбит и ободран.
По своим политическим убеждениям он был консервативным либералом, и
лишь когда ему перевалило за шестьдесят и в силу вошел Дизраэли, он стал
либеральным консерватором. Это было весьма странно, потому что он всегда
неодобрительно отзывался о "Диззи" и даже называл его "мошенником".
Вероятно, его оскорбляло то, что он называл "выходками" соперника Диззи. К
герцогу Девонширскому и лорду Солсбери он питал сдержанное уважение, а к
Джону Брайту воспылал любовью, едва тот скончался. Но из всех политиков
более всего привлекал его симпатии Пальмерстон, потому что тот, если мне не
изменяет память, обладал, по его мнению, непревзойденной способностью
"испытывать их слабые нервы". В нем, как и в каждом англичанине, жило
глубокое недоверие к иностранцам, хотя он никогда не был шовинистом, а в
последние годы был весьма умеренным приверженцем Британской империи. Ему
казалось, что иностранцы - народ несерьезный, на них нельзя вполне
полагаться, и необходимо время от времени напоминать им об этом. Появившись
на свет через два , года после битвы при Ватерлоо, он, как и его предки,
гордился тем, что родился англичанином. И все же однажды он испытал такое
глубокое уважение к одному иностранцу, с которым близко дружил долгие годы,
что было забавно наблюдать, как отступает его традиционное недоверие. Все,
кто знал его, часто удивлялись, почему он с его способностями и умом не
пытался выдвинуться на общественном поприще. Объяснялось это несколькими
причинами, из которых главная - необыкновенная его уравновешенность. Достичь
выдающегося положения в какой-нибудь области означало бы для него
пожертвовать слишком многими своими желаниями, отказаться от многих любимых
занятий, и поэтому он не хотел посвящать себя целиком какому-нибудь одному
делу. В нем не было ни капли тщеславия, но чем бы ему ни случалось
заниматься, он благодаря своим знаниям и силе воли оказывался впереди всех,
хотя никогда не старался выдвинуться и не имел, по-видимому, иной цели в