"Джон Голсуорси. Сильнее смерти" - читать интересную книгу автора

отцом Джип. Если развяжутся языки - что ж, пусть так! Это было крушением
всей его прежней осторожности, решительной победой естественного инстинкта.
Глаза его сузились, он продолжал пристально вглядываться в темноту.

ГЛАВА II

Несмотря на то, что Уинтон отвоевал сердце Джип у всех мыслимых
соперников, у него оказался еще один; сила этого соперника впервые стала ему
ясна, пожалуй, только теперь, когда Джип уехала, а сам он сидит у камина,
размышляя об ее отъезде и о своем прошлом. Трудно было ожидать, чтобы он,
человек решительного склада, в жизни которого главную роль играли сабля и
конь, по-настоящему понял, какое значение может иметь для маленькой девочки
музыка. Он знал, что она требовала, чтобы ее научили играть гаммы, и песенку
"Хижина у леса", и другие мелодии. Он старался не очень вникать в это и не
подозревал, с какой жадностью усваивала Джип все - и даже больше того, - что
могла ей преподать по части музыки ее гувернантка. Не придавал он значения и
тому, с каким восторгом она слушала любую случайную музыку - святочные
песенки, пение хора в сельской церкви, особенно "Ныне отпущаеши"; как
прислушивалась к далеким переливам рога охотника, выследившего зверя, и даже
к необыкновенно мелодичному насвистыванию Марки.
Зато он полностью одобрял другое - ее пристрастие к собакам и лошадям;
он с живым любопытством наблюдал, как она ловит ладошкой шмеля и подносит
его к маленькому нежному уху, чтобы послушать его гудение; одобрял ее
постоянные грабительские набеги на цветочные клумбы в старомодном саду, где
весной цвели сирень и ракитник, летом - гвоздики, розы и васильки, а осенью
- георгины и подсолнечники. Этот сад, теснимый со всех сторон выгонами для
лошадей, всегда оставался неухоженным и заросшим. Он еще понимал ее, когда
она тянула его послушать, как поют птицы; но эта ненасытная страсть к музыке
была просто выше его разумения. Джип была капризным маленьким созданием, с
быстрой сменой настроений, чем-то похожая на ее коричневого спаньеля, то
резвого, как бабочка, то мрачного, как ночь. Всякое проявление жестокости
она принимала близко к сердцу. Гордость и неуверенность в себе, казалось,
так переплелись в ней, что никто не понимал, почему именно сейчас у нее
хорошее или дурное настроение. Необыкновенно впечатлительная, она часто
воображала себя обиженной. Отношение к ней других людей, ничего плохого ей
не желавших, вдруг казалось ей неопровержимым доказательством того, что ее
никто не любит, хотя сама она хотела бы любить всех или почти всех. И она
часто говорила себе: "Если они не любят меня, пусть! Мне ни от кого ничего
не надо!" Но очень скоро все рассеивалось, словно облако, и она опять любила
все и всех и была весела; а потом опять ее жестоко ранило что-нибудь новое,
в чем не было никакой намеренной обиды. В сущности, прислуга обожала ее и:
любовалась ею. Но она была одним из тех нежных созданий, слишком
"тонкокожих" от рождения, которые - особенно в детстве - сами себя мучают,
живя в окружении людей более "толстокожих".
К полному восторгу Уинтона, она не знала страха перед оседланной
лошадью. У нее была лучшая гувернантка, какую он только мог дать ей: дочь
адмирала, впавшая в бедственное положение; а позднее - учитель музыки,
приезжавший дважды в неделю из Лондона, язвительный господин, втайне
восхищавшийся ею даже больше, чем она им.
Не в пример большинству девушек-подростков у нее не было периода