"Василий Голованов. Путешествие на родину предков, или Пошехонская сторона" - читать интересную книгу автора

И точно так же при определенной тонкости слуха в уцелевших свидетельствах
побывавших в Пошехонье людей легко расслышать имя столицы сего
дремучейшего пространства. Салтыкову-Щедрину является оно в ночном
кошмаре: "Видел во сне... Приехал будто бы я в Весьегонск и не знаю, куда
бежать: в Устюжну или в Череповец".


Весьегонск.

"Унылый город" - однозначно констатирует проезжавший через Весьегонск
после очередного пожара чиновник И. Суханов в частном дневнике. Издатель
"Москвитянина"
М. Погодин частностью не обошелся, вышла история. Он отправился в
Весьегонск, чтоб осмотреть место на реке Сить, где князь владимирский Юрий
дал сражение батыеву войску, в котором пал, не стяжав победы, чем судьба
Руси была предопределена на ближайшие два столетия. Однако в Весьегонске
никто ничего не знал ни о какой Сити. Погодин записал свой разговор с
капитан-исправником. Получился диалог в духе Гоголя: "На что вам эту
речку? - На ней происходило знаменитое сражение с татарами. - ...Воля
ваша, я знаю свой уезд, как ладонь, и отвечаю головой, что Сити у нас
нет". Капитан-исправник был точен, хотя и недалек: Сить протекала в ста
километрах в соседнем уезде. Но когда Погодин эту историю рассказал
друзьям в Москве, Гоголь натурально объявился: в рукописи "Мертвых душ",
вычеркнув "Волоколамск", вписал "Весьегонск", как наиболее достоверный
символ российского захолустья.
Положительно, не было проезжего, который помянул бы каким-нибудь добрым
словом родину моих предков!

После всего сказанного это вроде бы неудивительно. Но объяснюсь. Второй
раз в Весьегонск стронуло меня письмо величайшего знатока всей пошехонской
и, в особенности, весьегонской старины Бориса Федоровича Купцова. Он
сообщал, что в руки ему попали записки весьегонского агронома П.А.
Сиверцева, в которых, в частности, рассказано, как он, Сиверцев, будучи
еще очень молодым человеком, с моим прадедом, тоже молодым, устроили
первый в городе каток на Мологе и катались на коньках с барышнями, собрав
вокруг толпу народа, как на ярмарочное водосвятие...
Представив легкость скольжения по речному льду, искристый снег, запах
мороза, смех молодежи, светящийся в зимних сумерках транспарант с
изображенной на нем Масленицей в санях, запряженных огнедышащими
медведями, я вновь ощутил надежду, что, может быть, хоть через это
свидетельство загляну за мрачную ширму Пошехонья - ибо продолжал
пребывать в уверенности, что переводчики "Божественной комедии" не
появляются из ничего, из пустоты, и даже хуже, чем из пустоты - из тьмы,
переполненной сдавленным страданием, торжествующей пошлостью и
"повседневным ужасом".
По приезде выяснилось, что Борис Федорович записки Сиверцева привел в
порядок и собственноручно переписал в толстую, большого формата... Нет,
тетрадью это, пожалуй, уже нельзя было назвать. Скорее в книгу,
собственноручно им в единственном экземпляре сотворенную книгу, пролистнув
которую, я со смешанным чувством удивления и мальчишеского восторга