"Яков Голосовкер. Логика античного мифа" - читать интересную книгу автора

воображаемый, объект "мифа" не есть только "выдумка", а есть одновременно
познанная тайна объективного мира и есть нечто предугаданное в нем; в
имагинативном, или воображаемом, объекте мифа заключен действительный
реальный объект. И поскольку содержание, то есть тайна действительного
объекта, беспредельна и микрокосмична, постольку и "имагинативный объект"
насыщен смыслом, как рог изобилия - пищей. Это обилие внутреннего содержания
или "бесконечность" смысла мифа сохранила и сохраняет нам мифологический
образ на тысячелетия, несмотря на новые научные аспекты и на новые понятия
нашего разума или па новые вещи нашего быта.

Мы часто забываем, что Гераклит и Платой мыслили и мифологически, по не
потому, что Гераклит хотел завуалировать свою высшую мудрость и сберечь свое
учение от пошлости истолкователей и последователей своим мифологическим и
гиератическим стилем. И не потому, что Платон хотел поэтическими средствами
воздействовать на трагика, сокрытого в душе человека. Они мыслили
мифологически именно там, где не могли высказать дискурсивно ту свою истину,
которую их воображение столь же образно воспринимало, как и высказывало.
Короче говоря, Гераклит и Платон познавали тогда мир мифологически,
имагинативно, силой воображения, силой логики этого воображения как высшей
функции разума. И не иначе и иные современные нам мыслители-художники. Из
них первым назову Достоевского. Достоевский тоньше, чем логик Кант, понял
антиномию высших идей разума и создал из нее трагедию в романе "Братья
Карамазовы". Но что он для этого сделал? Он ввел мифологическую фигуру
черта - тот "галлюцинаторный образ", которым так часто пользуется миф при
оборотничестве героя в момент решающей схватки противников: так, Фетида в
борьбе с насильником Пелеем принимает различные образы. Но все эти образы
превращенной Фетиды мнимы: она все-таки та же Фетида. Предупрежденный о
мороке, о ее оборотничестве, Пелей, схватив Фетиду в объятия, не размыкает
рук, невзирая на все метаморфозы ее облика. <...> "Галлюцинаторный черт"
Достоевского - это все тот же Иван Карамазов, расщепленный внутри себя;
полетевшая в черта а lа Лютер чернильница стоит на своем месте. Все видение
черта оказалось мороком мысли, все оказалось мифом. Могучая имагинативная
логика воображения Достоевского достигает своего апогея в сцене кошмара
Ивана Карамазова, в сцене, где расщепляется сознание его героя и в порядке
оборотничества возникает галлюцинаторный образ черта[4].
2. * * *

Мы можем сказать, что миф, и особенно древнеэлллинский миф, есть
запечатленное в образах познание мира во всем великолепии, ужасе и
двусмыслии его тайн. Такое утверждение глубоко антично. Напрасно иные из
современных мыслителей полагают, что замкнутый космос античного человека
исключает идеи безначальности и бесконечной глубины этих тайн[5].
Бесконечность ужасала богов Олимпа уже у Гесиода. Те страшные переплетенные
между собой корни земли и всесущего. пребывающие в вечной бездне Вихрей под
Тартаром, вызывали у них трепет и отвращение*. Сознание эллина с содроганием
отворачивается от них. Но оно знало об этой бездне великой бесконечности,
как знало и о бездне бесконечности малого, об анаксимандровом "апейрон".
Если в этих якобы наивных мифах скрыто предузнавание "законов" мира и
грядущих открытий науки, то предузнавание дано в мифе как бы бессознательно,
только как эстетическая игра, утверждающая абсолютную свободу желания, то