"Эбрахим Голестан. Калека " - читать интересную книгу автора

принесешь его домой", - сказал ага и ушел. Тощий старичок приказал Хасану:
"Неси его". Они поднялись по ступенькам и вошли в другую комнату. Там сидели
дети. Тощий старичок заговорил с детьми сердитым и громким голосом, и все
встали. Старичок сказал что-то другому, тоже тощему, но повыше, и затем
удалился. Тут тощий, что остался в комнате, наверное, захотел что-то
спросить у маленького и тоже вышел, а Хасан стоял перед детьми с Манучехром
на спине и не знал, что ему делать. Когда тощий вышел, дети стали
перешептываться и смеяться, а когда он вернулся, все сразу замолчали. Тощий
сказал Хасану: "Посади его сюда, - и, подняв одного мальчика в переднем
ряду, показал на освободившееся место, - а сам выйди". Хасан усадил
Манучехра и стал глядеть, как того мальчика устраивают на другое место,
стоял и медлил. Манучехр заглядывал ему и глаза, и Хасан не знал, что ему
делать. "Хорошо, теперь иди. Тебе говорят, выйди", - сказал худой. Хасан
попятился, вышел из комнаты и растерялся: ведь оставил Манучехра в комнате
среди чужих. Днем, когда они возвращались домой, Манучехр сидел у него на
спине и рассказывал, о чем говорил учитель. С тех пор каждый день с утра и
после полудня время его было наполнено одиночеством и ожиданием. Ожидание
прерывалось звонком колокольчика, а потом криками детей. Он на несколько
минут подходил к Манучехру, и они вместе смотрели, как играют другие. Эти
минуты заканчивались с новым звонком, и снова тянулось ничем не заполненное
ожидание на солнцепеке или в сторожке. А посредине дня был путь через крытый
базарчик, где перед торговцем фруктами были разложены пыльные, словно
завернутые в вату гранаты, светящиеся фольговым блеском померанцы и
апельсины, а над входом в лавку висели гроздья винограда, который уже
начинал превращаться в кишмиш; шашлычник раздувал огонь в своем мангале, и
дым, крутясь, поднимался кверху, заполняя косые столбы света, спускавшиеся
со свода потолка; дервиш пел, собаки возились с костями... Потом они снова
шли из дома через базарчик в школу. Там, после звонка, если не было дождя,
дети совершали омовение и становились во дворе для намаза *, а они с
Манучехром садились на ступеньки или на краешке айвана ** (а однажды во
время намаза в небе потемнело и зашумело, налетела стая саранчи, саранчуки,
сталкиваясь друг с другом, падали, и дети в страхе с визгом убежали посреди
намаза; шершавые лапы одного насекомого запутались в нитях его шерстяной
одежды, и выпуклые глаза саранчи, казалось, вытягивали из него душу. Он
боялся и от страха не мог нести оттуда Манучехра. Манучехр тоже боялся, оба
визжали, а саранча все прыгала и падала шуршащей массой, снова прыгала,
взлетала и падала). По вечерам, когда он нес Манучехра домой, он не спешил,
потому что впереди была ночь и до завтра не надо было возвращаться в школу.
Но однажды несколько мальчишек увязались за ними посреди пути и дразнили их,
и он не знал, что им сказать, не понимал, почему они так делают. С тех пор
дети всегда настигали их на полдороге. Как бы рано он ни вышел из школы и
как бы быстро ни шел, все равно они нагоняли его. Он не знал, как ему быть,
и не заговаривал об этом с Манучехром. Манучехр обычно говорил: "Завтра
учителю скажу". Но назавтра те дети снова объявлялись, дразнили его и
Манучехра, обзывали всякими словами. Он старался уйти побыстрей: свернув за
угол, шел так быстро, как хватало сил, а потом замедлял шаг и делал вид,
будто и не бежал вовсе. А потом дети стали гнаться за ними, не отставая, и
на поворотах улиц тоже, и он понял, что они разгадали его хитрость и нет
смысла пытаться бежать. Преследователи швыряли в них камнями, и он не знал,
что же ему делать, и ругался на них, а они дразнили его, обзывались,