"Эбрахим Голестан. Калека " - читать интересную книгу автора

неизвестных людей, и он понял, что всюду сможет найти место для
новообретенного себя. Тогда он вышел из сарая и запер дверь на замок. И тут
в воздухе взлетел петушиный крик, взлетел, но не оборвался, а скользил,
сопровождаемый неясным ровным гулом, подобным пению проводов, протянутых с
одной крыши мечети на другую; потом взлетел новый крик, и он тоже тянулся,
не умолкая, и новый крик где-то еще дальше, и так, пока не запел громко
петух в их доме. А он уже запер дверь, и снова мысли о кресле, оставшемся в
темноте за дверью, нахлынули на него.
Он прошел через двор и вошел в далан. Возле двери он зажмурился, но,
раскрыв глаза, увидел все ту же улицу - дверь открыта, улица уходит вдаль и
теряется в темноте, там, где кончается свет, льющийся от фонаря над дверью.
Тут он вспомнил, что все еще держит в руке связку ключей. Он уйдет - и
нельзя будет отпереть ни одну дверь в доме. Нет, он вернется, положит их на
место, а потом уйдет. Вернулся, вошел во двор, увидел знакомые очертания
деревьев, вытянутую окружность бассейна, ветви, свешивающиеся через бортики
бассейна, кирпичи, вдавленные в землю, изогнутые прутья оконных решеток... А
скоро проснется служанка и станет раздувать огонь (огонь засверкает золотыми
искрами, летящими от раскаленных до синевы углей, а рядом - щель для
ссыпания золы, тщательно начищенная жаровня, узорный серебряный поднос для
щипцов, игла с перламутровым наконечником, шкатулка для опиума с отливающей
золотом крышкой и китайский кальян), убежавшее молоко прольется в огонь,
водонос станет у колодезного колеса, начнут с шуршанием подметать двор и в
воздухе запахнет влажной пылью; он видел все это, а вот для лица Манучехра,
для этой неотъемлемой части мира, в которой протекала его жизнь, там уже не
находилось места. Потом ему представилось покашливание аги и шарканье туфель
ханум, спускающейся по ступенькам... Зачем ему уходить? К кому? Измученный и
опустошенный, он прошел далан, закрыл уличную дверь и запер на замок. Когда
он закрыл дверь, в далане стало темно. Он снова был в доме.
Подходя к окну, он вспомнил, как кудахтали куры - и оказалось, что этот
гам так и висит там в воздухе. Он поднялся по решетке окна наверх, и когда
он, стоя на пороге полуоткрытой двери, откидывал засов, запел петух, вслед
ему где-то вдалеке другой, потом еще один, петушиные крики догоняли друг
друга, они то удалялись, то приближались, и, когда он, оставив ключи в нише,
шел к двери, запел их домашний петух. Он стал на пороге, закрыл дверь; тут
нижняя щеколда скользнула по желобку, и он с ужасом услышал, как она вошла в
нижнюю выемку. Теперь дверь была заперта. Дверь заперта, и ее уже не
откроешь, ведь это не верхняя щеколда упала вниз, а нижняя, и она упала бы
еще ниже, если бы выбоина была глубже, и теперь уже не просунуть пальцы в
дверную щель.
С порога он посмотрел вниз на дверь сарая, едва различимую в темноте
двора. Кресло было за запертой дверью, и улица - тоже за запертой дверью, и
ключ - за запертой дверью, и он здесь, перед дверью, и никуда теперь не
попадешь, и ему остается только пойти и упасть на свою постель и лежать так
до завтра - а утром он выйдет, выкатят кресло, и он, стоя в стороне, будет
смотреть, как оно повезет Манучехра. Снова запел петух: "Кто же ты теперь?"
А кто он теперь? Никто, его нет. Для себя-то, может, и есть, но не для
Манучехра. Он ничей. Он никому не нужен. Запер двери и не ушел. И не сломал.
И не выволок его из двери. И не сбросил в колодец. Или в бассейн, или с
купола, или с горы. И не ушел. И вот остался, ненужный. В голове нарастал
ровный неясный гул, похожий на пение проводов, протянутых от одного конца