"Эбрахим Голестан. Калека " - читать интересную книгу автора

оставалось одно только кресло, оно все больше и больше поглощало его
сознание, оно росло с каждым мгновением и заполняло собою все, не оставляя
ни одного свободного места; и он знал, что должен сломать это кресло. Он
чувствовал, что, пока кресло не сломано, ему не быть, а тот, кто есть
сейчас, - это не он и уж точно не весь он, кресло заслонило его, наполовину
отодвинуло в небытие, и, пока кресло не уничтожено, он не станет прежним, не
станет целым, кем был раньше. Сердце его громко стучало. Он встал. Тень,
сломавшаяся у пола и потолка, метнулась перед ним и стала уменьшаться. Он
тихонько приоткрыл дверь. За всеми дверьми в доме была тишина. Он выглянул
наружу. Дыхание ветра, уже по-осеннему прохладного, коснулось лица. До слуха
донесся какой-то неясный шорох. Взгляд его с бесцельной пытливостью обежал
двор. Сердце замирало. Была ночь, и привычный ночной покой наполнял дом. Он
втянул, голову обратно и оглядел комнату. Лампа коптила. Слух его улавливал
лишь тихий шелест ветвей. Мысленно он видел дверь сарая, но глазами не видел
ее, она была заслонена лестницей с каменными ступенями, что поднималась мимо
его комнаты на второй этаж, и на каждой ступеньке стоял цветочный горшок с
геранью. Он глубоко вздохнул, стиснул зубы - и вышел из комнаты.
Прежде он легко и свободно проходил ночью в любой уголок двора и
обратно; теперь же шаги были тяжелыми и вязкими, он сдерживал дыхание,
стараясь не дышать вовсе, и чутко прислушивался. Дойдя до середины двора, он
остановился и оглянулся. Дом спал. По-ночному скулили собаки. Где-то далеко,
очень далеко клянчил подаяние нищий. И все это: безмолвие дома, ночной вой
собак, протяжный голос нищего и сам он - было для него неожиданно новым,
небывало ярким и осязательным. Он уже не узнавал мира вокруг себя -
привычная однообразная тусклость исчезла, новые краски и новые тени
притягивали взгляд, влекли чувства, переворачивали все его существо,
повергали в дрожь. Как будто его дневная жизнь была сном и то, что он днем
видел во сне, явилось ему теперь в ночной яви, и постепенно он узнавал
вокруг себя все, знакомое ему по дневным грезам. Вот тот самый дом, который
он так долго, всю жизнь, до сегодняшнего дня, видел во сне, вот дерево, вот
ступеньки, вот бассейн, а вот и та дверь - теперь он чувствовал, что все это
наяву окружает его, обманчивая призрачность сна ушла, сменившись реальным
кошмаром жизни.
Он взял в руки замок, подержал его и отпустил. Потом потрогал цепь, на
которой висел замок. Как-то раз, когда у него после болезни выскочила на
уголках губ лихорадка, ему сказали, чтобы он рано утром, до восхода солнца,
приложил к ним кольцо холодной дверной цепи - эта самая цепь, соединявшая
дверь сарая с дверной рамой, и не пускала его сейчас к креслу. Он неподвижно
смотрел, как раскачивается цепь, описывая в своем движении полумесяцы, как
постепенно становятся они все уже, пока, наконец, цепь не повисла без
движения; цепь ему никак не разомкнуть. А дверь надо открыть. Его била
дрожь. Он повернулся лицом к спальной комнате ханум и аги. В комнату вело
три двери, и была она на втором этаже, в углу двора; перегородка перед
входом была утыкана острыми шипами, чтобы не забиралась кошка. Под первой и
третьей дверьми были окна, а под средней - дверь в комнату, находившаяся на
уровне земли. Он перевел взгляд дальше, на соседние двери, ведущие в
гостиную; всего дверей было пять, а под ними - окно в кухню, в помещение для
водяного насоса и в буфетную; между решетчатым окном и дверцей буфетной был
курятник. Он все думал о том, что нужно взять ключи из гостиной, и вдруг
обнаружил, что осторожными шагами поднимается по лестнице, и вот он уже