"Уильям Голдинг. Хапуга Мартин" - читать интересную книгу автора

Замешательство оказалось слишком сильным, чтобы подобрать ответ или
отдать честь. Он просто наблюдал, как лицо отвернулось от него, унося по
трапу вниз свое понимание и презрение.
Жар и кровь, стучит в висках.
- Сэр, сигнал от капитана Д. "Куда это ты направляешься, красотка?"
Сигнальщик с деревянным лицом. Жар и кровь.
- Доложите капитану.
- Да-да, сэр.
Он снова повернулся к нактоузу:
- Пятнадцать лево руля! Прямо руль! Так держать!
Из-под руки он видел, как Нат проходит по шкафуту мимо связного,
передающего сообщения с мостика.
Отсюда, сверху, он казался летучей мышью, свисающей вниз головой со
свода пещеры. Нат двигался дальше своей валкой походкой, покачиваясь, пока
не скрылся в носовом кубрике.
Он поймал себя на том, что проклинает невидимого Ната - проклинает за
Мэри, за презрение на лице старого пьянчуги. Центр, вглядываясь поверх
нактоуза в перевернутый мир, оказался захваченным целым шквалом эмоций,
едких, темных, жестоких. И прежде всего чувством крайнего изумления: неужели
такого доброго человека, как Нат, которого невольно любишь и за лицо, всегда
меняющееся изнутри, и за истинное, вдумчивое внимание, и за бескорыстную,
нерассуждающую любовь, можно так же до дрожи ненавидеть, словно смертельного
врага? Изумление, что любовь и ненависть теперь составляли единое целое,
сливались в одно нераздельное чувство. А может, удастся их разделить?
Ненависть была ненавистью, такой, как всегда, - кислотой, разъедающий яд
которой можно вынести только потому, что тот, кто ненавидит, достаточно
силен.
- Я умею ненавидеть!
Он бросил быстрый взгляд на вахтенного, на шедший рядом "Уайлдбист" и
отдал приказы для смены курса.
А как же любовь? Его любовь к Нату? Она рождала горе, растворенное в
ненависти, отчего и получился новый, смертоносный раствор, обжигающий грудь
и внутренности.
Склонившись над нактоузом, он бормотал:
- Будь я стеклянной фигуркой, с которой играл, плавал бы в бутылке с
кислотой. И ничто меня не волновало бы.
Заг.
- Так вот в чем дело. С того момента, как я повстречал ее, она
разрушила привычный стереотип, появляясь внезапно, не подчиняясь никаким
законам жизни, ставя меня перед неразрешимой, невыносимой проблемой самого
ее существования. С того момента меня разъедает кислота. Я даже убить ее не
могу - вот уж когда она одержала бы надо мной окончательную победу. Но пока
она жива, кислота будет поедать меня. Она здесь, существует. Во плоти. И эта
плоть даже не мила мне. С ее жалким умишком. Наваждение. Никакая не любовь.
А если все-таки любовь, то в безумном сочетании с ревностью к самому факту
ее существования. Odi et amo[4]. Вроде той книги, которую я пытался
написать.
По обе стороны дубового служебного стола, на котором стоял запылившийся
папоротник, благопристойными складками свисали кружевные занавески. От
круглого стола в центре почти не используемой маленькой гостиной исходил