"Уильям Голдинг. Хапуга Мартин" - читать интересную книгу автора

почти во всем теле, но то была далекая боль, - иногда казалось, не болело, а
жгло, как от пламени. Пламя жгло ноги, но не слишком сильно, разгораясь в
каждом колене. Он мысленно видел это пламя, поскольку его тело составляло
вторую, внутреннюю, расселину, где он обитал. И под каждым коленом бились
невысокие языки в уложенных костром палках, деловито горя, словно костер под
умирающим верблюдом. Но разум он не потерял... Он терпел этот обжигающий
огонь, приносящий не тепло, а боль. Приходилось терпеть, потому что попытка
встать или хотя бы сделать движение могла лишь усилить боль - подбросить
палок, раздуть пламя, распространяющееся под распростертым телом. Сам же он
обитал в дальнем конце внутренней расселины собственной плоти. Там,
удаленная от языков пламени, на спасательном поясе лежала верхняя часть
туловища, перекатываясь взад-вперед при каждом вздохе. Сразу за ним
начинался круглый костяной шар, составлявший Вселенную, и он сам,
подвешенный внутри. Половина Вселенной горела и замерзала, но боль казалась
ровнее и терпимее. Только ближе к верхней части этого мира иногда возникал
внезапный толчок, словно кто-то втыкал в него гигантскую иглу. Тогда с этой
стороны накатывала дрожь, будто сейсмические волны сотрясали целые
континенты; толчки следовали чаще, но были не столь интенсивны, меняя сам
характер этой части шара. В ней возникали серые или темные силуэты,
появлялось белое пятно, которое, как он смутно припоминал, было его рукой.
Вся другая сторона шара утопала во тьме и не причиняла страданий. А сам он,
подобно полузатонувшему телу, висел в центре шара. И, находясь в этом
подвешенном состоянии, знал, как аксиому бытия, что должен довольствоваться
самой малой из всех наименьших отпущенных ему милостей. Все распростертые в
разные стороны части тела, с которыми он был связан, с тлеющими под ними
кострами, несущими боль и мучения, находились, по крайней мере, на
достаточно далеком расстоянии. Если бы ему удалось найти способ существовать
в полном бездействии, при некоем внутреннем равновесии, характер второй
расселины обеспечил бы возможность держаться на поверхности и в центре шара,
не двигаясь и не испытывая боли.
Иногда ему почти удавалось достичь подобного состояния. Он съеживался,
а шар увеличивался, пока терзаемые болью распростертые конечности не
оказывались в межпланетном пространстве. Но эта Вселенная была подвержена
катаклизмам, шедшим из глубин космоса и распространявшимся подобно волнам.
Тогда он снова разрастался, ощущая каждый уголок впадины, проносясь над
языками пламени, задевая их вопящими от боли нервами, вторгаясь в глубину
шара, заполняя его собой, - и игла пронзала угол правого глаза, проникая
прямо во тьму внутри головы. Пока боль продолжала пульсировать, он смутно
различал одну белую руку. Затем медленно опять погружался в центр шара,
уменьшаясь в размерах, и снова плыл посреди темной Вселенной. Так возник
ритм, рожденный в ходе всех предыдущих веков и на все грядущие.
Этот ритм ослабевал, но не менялся по сути, когда стали возникать
картинки - воспоминания о событиях, происходивших с ним, а иногда и с кем-то
еще. Они были ярко освещены и затмевали языки пламени. Накатились волны,
закрыв его Вселенную с болтающимся внутри стеклянным морячком. Загорелись
слова команды. Проплыла женщина, не похожая на тех, прежних, - на белые тела
со всеми подробностями, - у этой было лицо. Возник темный четкий силуэт
идущего в ночи судна - вздымающаяся палуба, медленные толчки, гудение. Он
двигался вперед вдоль мостика, направляясь к тускло освещенному нактоузу.
Ему было слышно, как Нат, оставив свой пост бортового наблюдателя,