"Уильям Голдинг. Бумажные людишки " - читать интересную книгу автора

своего эксцентричного увлечения я посещаю множество церквей. Можете
подозревать меня в чем угодно с отцом Пио и церквами, но хочу сразу четко
заявить - хотя, например, в Шартрском соборе я простоял многие часы, ничего
религиозного в этом моем интересе нет. Это искусство, это способ не дать
свету попасть в помещение, если вы этого не хотите. Кроме того, в церквах
почти всегда сумрачно и прохладно, и в них хорошо отходится с похмелья.
Думаю, здесь следует отметить, что в то время я пил много, а иногда и более
чем "много". Вслед за "Хищными птицами", вернее, за снятым по ним фильмом,
я писал путевые очерки и рассказы - попытки обмануть публику. Рассказы
предназначались для глянцевых журналов. Они основывались на экзотике мест,
где я получал до востребования газеты, деньги и письма. В рассказах царила
мишурная описательность, при минимуме событий и образов, но все они были "с
гарниром", как выражаются французы, из национальных костюмов, которые
сейчас только и увидишь, что на фестивалях народного творчества. После того
как моя итальянка столь грубо оборвала нашу связь, я оставил всякие попытки
угождать женщинам. Я культивировал в себе полнейшее безразличие. Иногда в
момент задумчивости накатывала волна удивления, и я восклицал про себя:
"Неужели это ты?" Но это был я; под шестьдесят я ограничился тем, что
меньше всего нуждается в мыслях и чувствах. Остались глаза и аппетит. В
ответ на любой вопрос я улетал. И опять дорога, дорога, дорога. Если я
задумывался, куда еду, то тут же улетал. Перебрав в одном месте, я улетал в
другое. Если мне наскучивал вид из окна бара или кафе, что ж, мне говорили
о хребтах Брахмапутры, так слетаю-ка я в Калькутту.
Но что-то мне при этом слегка мешало. Можете назвать это слабеньким,
отдаленным ощущением Лиз: но вот я написал и вижу, что совсем не в том
дело.
Тут трудно объяснить. Я так и не справился с тем, что она мне
постоянно виделась. На самом деле я ее ни разу не видел после отъезда из
Англии. Но вот я сижу в уличном кафе за круглым белым столиком, которые так
же напрочь лишены индивидуальности, как и дороги, и смотрю, как туристы
вслед за гидом гуськом огибают угол, направляясь в галерею Уффици, и когда
они проходят, вдруг вспоминаю - ну, конечно же! Ее жест, ее платье, ее
голос. Я даже вскакиваю и делаю шаг, чтобы догнать, но тут же соображаю:
если даже это действительно она, то что это даст? Я спускался по лестнице,
выходя от массажиста в Брисбене, и посторонился, пропуская женщину наверх;
а когда она зашла в кабинет, я рванулся вслед за ней, а потом вспомнил
Валета Бауэрса и побрел прочь. Иногда я пугался этой навязчивой идеи, но
потом нашел ей объяснение. Мне попалось описание кругосветного путешествия,
которое один умный человек совершил в одиночку - умный, потому что, как и
я, пытался бежать от всего. Ему слышались голоса, и рюкзак стал нашептывать
то, что он просто не мог понять. Вот и я не видел Элизабет в своем
намеренном одиночестве среди толпы. Пока я сидел в замке итальянской
подружки - вернее, пока подружка держала меня в замке, - эти якобы встречи
не происходили. Теперь подружка коленопреклоненно молилась, а я остался
один. Думаю, время меня излечит. Ха и так далее.
Но тут крылась одна сложность. Я общался с официантками, горничными,
портье, хозяйками. Делил стол с каким-нибудь международным бродягой - таким
же перекатиполем, как и я. Помню, будучи только слегка пьян, я заспорил с
незнакомцем, в какой стране мы находимся, и каждый остался при своем
мнении. Кто из нас был прав, не помню - по-моему, никто. Ну и обычная