"Уильям Голдинг. Бумажные людишки " - читать интересную книгу автора

предложениях в моем творчестве. Он их пересчитал - во всех книгах. Составил
график, так что если аудитория обратится к приложению тридцать семь в
материалах, любезно розданных оргкомитетом конференции, то сможет найти
этот график и проследить за его выводами. Там и сям головы кивали, а затем
снова клонились вниз. Сидящий передо мной мужчина уперся лбом в спинку
стула, и до меня донесся легкий храп. Несколько женщин делали вид, что
конспектируют. Тем же бесцветным тоном профессор Таккер указывал на
существенные различия между его графиком и тем, который составил японский
профессор Хиросиге (фамилия звучала вроде бы так), ибо похоже, что
профессор Хиросиге, к нашему удивлению, не справился с домашним заданием и
допустил колоссальную ошибку - перепутал сложносочиненные предложения со
сложноподчиненными. Вообще профессору Хиросиге следовало бы отстраниться и
уступить место признанному специалисту, который из уст самого автора
слышал, что тот терпеть не может столь откровенно широкой интерпретации его
иконографии абсолютного, или нечто похожее.
Я сидел польщенный, потому что эти слова легонько щекотали пятки моему
самолюбию, и тут Рик Таккер, перевернув страницу, поднял взгляд на
аудиторию. Повторилась сцена в мусорном ящике. То ли "ги-и", то ли "гу-у".
Потом его голос упал, а лицо потемнело. Внимательно вслушиваясь, я понял, в
чем дело. Он втягивал подбородок за воротник. Он был не из тех, кто
способен отступить от писаного текста. Поток напечатанных слов неотвратимо
влек его туда, куда, насколько я понимал, ему вовсе не хотелось. Давясь
словами, он утверждал, что поддерживает со мной тесные личные отношения и
что (более опытный филолог тут промолчал бы, сознавая, насколько это
скользко) все, что он говорит замершей аудитории, согласовано в беседах со
мной. Потом, видимо, увидев в записях еще более смелое утверждение насчет
духовной близости с выдающимся автором, он замялся, перелистал сразу две
страницы, после чего уронил всю рукопись с кафедры, и листы голубями
разлетелись по полу. Аудитория проснулась, а я, пользуясь замешательством,
выскользнул. На следующий день, выполняя государственной важности задание,
я обшаривал взглядом аудиторию в поисках Рика, надеясь показать ему, что я
могу сделать с человеком, публично возглашающим о тесной дружбе со мной, но
его нигде не было. Интересно почему? Такая застенчивость совсем не в его
стиле. После я забыл об этой истории, потому что по возвращении в Италию
все обернулось полным абсурдом и я получил удар с совершенно неожиданной
стороны. Смесь эксцентричности, подлости и царственного умопомешательства.
Я готов был к великодушному прощению, когда на аэродроме меня не встретила
машина; но ворота замка были заперты на замок и перекладину. Под зеленым
тентом у ворот стояли несколько чемоданов, старательно, прямо скажем,
любовно упакованных, с моими вещами. Вот уж слуги потешились. Я сидел в
такси с большим томом, содержавшим все это дерьмо с конференции, и
размышлял, куда же мне теперь податься. Вот так меня выпороли
по-итальянски.
На мое счастье, "Колдхарбор" по-прежнему хорошо продавался - он идет и
по сегодняшний день, а "Все мы как бараны" вообще била рекорд популярности,
так что с деньгами проблем не было. И не нужен был никакой вымысел, в чем я
убедился, листая доклады с конференции. Вот что превратило всю эту цепь
событий - итальянская любовница, отец Пио, стигматы, Рик Л. Таккер с
таблицей моих относительных предложений - в важнейший, как я теперь
понимаю, поворот в моей жизни. Ибо в тот вечер в номере отеля мне нечего