"Николай Васильевич Гоголь. Вечера на хуторе близ Диканьки, ч.I (Сорочинская ярмар" - читать интересную книгу автора

исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а
возьмешь - так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из
болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто,
кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена
в нее лента. Бог с ними тогда, с этими подарками! Но вот беда - и
отвязаться нельзя: бросишь в воду - плывет чертовский перстень или монисто
поверх воды, и к тебе же в руки.
В селе была церковь, чуть ли еще, как вспомню, не святого Пантелея. Жил
тогда при ней иерей, блаженной памяти отец Афанасий. Заметив, что Басаврюк
и на светлое воскресение не бывал в церкви, задумал было пожурить его -
наложить церковное покаяние. Куды! насилу ноги унес. Слушай, паноче! -
загремел он ему в ответ, - знай лучше свое дело, чем мешаться в чужие, если
не хочешь, чтобы козлиное горло твое было залеплено горячею кутьею! Что
делать с окаянным? Отец Афанасий объявил только, что всякого, кто
спознается с Басаврюком, станет считать за католика, врага Христовой церкви
и всего человеческого рода.
В том селе был у одного козака, прозвищем Коржа, работник, которого люди
звали Петром Безродным; может, оттого, что никто не помнил ни отца его, ни
матери. Староста церкви говорил, правда, что они на другой же год померли
от чумы; но тетка моего деда знать этого не хотела и всеми силами старалась
наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней столько нужды, сколько
нам в прошлогоднем снеге. Она говорила, что отец его и теперь на Запорожье,
был в плену у турок, натерпелся мук бог знает какие и каким-то чудом,
переодевшись евнухом, дал тягу. Чернобровым дивчатам и молодицам мало было
нужды до родни его. Они говорили только, что если бы одеть его в новый
жупан, затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных смушек с
щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую саблю, дать в одну руку
малахай, в другую люльку в красивой оправе, то заткнул бы он за пояс всех
парубков тогдашних. Но то беда, что у бедного Петруся всего-навсего была
одна серая свитка, в которой было больше дыр, чем у иного жида в кармане
злотых. И это бы еще не большая беда, а вот беда: у старого Коржа была
дочка-красавица, какую, я думаю, вряд ли доставалось вам видывать. Тетка
покойного деда рассказывала, - а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с
чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, - что
полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового
цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и
охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно
черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у
проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто
гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя
молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что
волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще
девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов
синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш. Эх, не
доведи господь возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если бы, вот тут
же, не расцеловал ее, несмотря на то что седь пробирается по всему старому
лесу, покрывающему мою макушку, и под боком моя старуха, как бельмо в
глазу. Ну, если где парубок и девка живут близко один от другого... сами
знаете, что выходит. Бывало, ни свет ни заря, подковы красных сапогов и
приметны на том месте, где раздобаривала Пидорка с своим Петрусем. Но все