"Николай Васильевич Гоголь. Статьи, напечатанные в "Современнике" (1836-1837)" - читать интересную книгу автора

которых нет и в помине в теперешних обществах! Как будто в наши европейские
фраки переоделися сыны палящей Африки! Палачи, яды - эффект, вечный эффект,
и "и одно лицо не возбуждает никакого участия! Никогда еще не выходил из
театра зритель растроганный, в слезах; напротив того, в каком-то тревожном
состоянии торопливо садился он в карету и долго не мог собрать и сообразить
своих мыслей. И среди нашего утонченного, образованного общества такой род
зрелища! Невольно передвигаются перед глазами те кровавые ристалища, на
которые собирался смотреть весь Рим в эпоху величайшего владычества своего и
притуплённого пресыщения. Но, слава богу, мы еще не римляне и не на закате
существования, но только на заре его! Если собрать все мелодрамы, какие были
даны в наше время, то можно подумать, что это кунсткамера, в которую нарочно
собраны уродливости и ошибки природы, или лучше - календарь, в котором
записаны с календарною холодностию все странные происшествия, где против
каждого числа выставлено: сегодня было в таком-то месте такое-то
мошенничество; сегодня отрубили головы таким-то разбойникам и зажигателям;
такой-то ремесленник зарезал тогда-то жену свою... и тому подобное. Я
воображаю, в каком странном недоумении будет потомок наш, вздумающий искать
нашего общества в наших мелодрамах.
Не удивительно, что балет и опера утешительнее и служат отдохновением:
в них наслаждение спокойно. Опера принимается у нас очень жадно. До сих пор
не прошел тот энтузиазм, с каким бросился весь Петербург на живую, яркую
музыку "Фенеллы", на дикую, проникнутую адским наслаждением музыку
"Роберта", "Семирамида" [27], на которую за пять лет пред сим равнодушно
глядела публика. "Семирамида" в нынешнее время, когда музыка Россини почти
анахронизм, приводит в совершенный восторг ту же самую публику. Об
энтузиазме, произведенном оперою "Жизнь за царя" [28], и говорить нечего, он
понятен и известен уже целой России. Об этой опере надобно говорить много
или ничего не говорить.
А я не люблю говорить ни о музыке, ни о пении. Мне кажется, что все
музыкальные трактаты и рецензии должны быть скучны для самих музыкантов: в
музыке огромнейшая часть ее невыразима и безотчетна. Музыкальные страсти -
не житейские страсти; музыка иногда только выражает, или, лучше сказать,
подделывается под голос наших страстей, для того чтобы, опершись на них,
устремиться брызжущим и поющим фонтаном других страстей в другую сферу.
Замечу только, что меломания более и более распространяется. Люди такие,
которых никто не подозревал в музыкальном образе мыслей, сидят неотлучно в
"Жизни за царя", "Роберте", "Норме" [29], "Фенелле" и "Семирамиде". Оперы
даются почти два раза каждую неделю, выдерживают несчетное множество
представлений, и все-таки иногда трудно достать билет. Уж не наша ли
славянская певучая природа так действует? И не есть ли это возврат к нашей
старине после путешествия по чужой земле европейского просвещения, где около
нас говорили всё непонятным языком и мелькали всё незнакомые люди, возврат
на русской тройке, с заливающимся колокольчиком, с которым мы, пристав на
бегу и помахивая шляпой, говорим: "В гостях хорошо, а дома лучше!"
Какую оперу можно составить из наших национальных мотивов! Покажите мне
народ, у которого бы больше было песен. Наша Украина звенит песнями. По
Волге, от верховья до моря, на всей веренице влекущихся барок заливаются
бурлацкие песни. Под песни рубятся из сосновых бревен избы по всей Руси, Под
песни мечутся из рук в руки кирпичи, и как грибы вырастают города. Под песни
баб пеленается, женится и хоронится русский человек. Все дорожное,