"Николай Васильевич Гоголь. Не напечатанное при жизни, незавершенное (1840-е годы)" - читать интересную книгу автора

если только произносит над кем-либо суд свой. Мне кажется, что теперь не
только тот, кто пишет, но всякий ум вообще, если только наклонен к тому,
чтобы делать выводы и заключенья, а сам в то же время еще... должен
удержаться от деятельности. Из людей умных должны выступать на поприще
только те, которые кончили свое воспитанье и создались как граждане земли
своей, а из писателей только такие, которые, любя Россию так же пламенно,
как тот, который дал себе названье Луганского козака [45], умеют по следам
его живописать природу, как она есть, не скрывая ни дурного, ни хорошего в
русском и руководствуясь единственно желаньем ввести всех в действительное
положение русского человека.
Мне, верно, потяжелей, чем кому-либо другому, отказаться от
писательства, когда это составляло единственный предмет всех моих
помышлений, когда я все прочее оставил, все лучшие приманки жизни и, как
монах, разорвал связи со всем тем, что мило человеку на земле, затем чтобы
ни о чем другом не помышлять, кроме труда своего. Мне не легко отказаться от
писательства: одни из лучших минут в жизни моей были те, когда я наконец
клал на бумагу то, что выносилось долговременно в моих мыслях; когда я и до
сих пор уверен, что едва есть ли высшее из наслаждений, как наслажденье
творить. Но, повторяю вновь как честный человек, я должен положить перо даже
и тогда, если бы чувствовал позыв к нему.
Не знаю, достало ли бы у меня честности это сделать, если бы не
отнялась у меня способность писать; потому что, - скажу откровенно, - жизнь
потеряла бы для меня тогда вдруг всю цену, и не писать для меня совершенно
значило бы то же, что не жить. Но нет лишений, вослед которым нам не
посылается замена, в свидетельство, что ни на малое время не оставляет
человека создатель. Сердце ни на минуту не остается пусто и не может быть
без какого-нибудь желанья. Как земля, на время освобожденная от пашни,
износит другие травы, покуда вновь не обратится под пашню, оплодотворенная и
удобренная ими, так и во мне, - как только способность писать меня оставила,
мысли как бы сами вновь возвратились к тому, о чем я помышлял в самом
детстве. Мне захотелось служить на какой бы то ни было, хотя на самой мелкой
и незаметной должности, но служить земле своей, так служить, как я хотел
некогда, и даже гораздо лучше, нежели я некогда хотел. Мысль о службе меня
никогда не оставляла. Я примирился и с писательством своим только тогда,
когда почувствовал, что на этом поприще могу также служить земле своей. Но и
тогда, однако же, я помышлял, как только кончу большое сочинение, вступить,
по примеру других, в службу и взять место. Планы мои и виды были только
горды и заносчивы. Мне казалось, что если только доказать, что я точно знаю
русского человека в корне и в существенных его началах, как в тех, которые
обнаружены всем, так равно и в тех, которые в нем покуда скрыты и видны не
для всех, что знаю душу человека не по книгам и рассказам, но по опыту,
влекомый от младенчества желаньем знать человека, - то мне дадут такое
место, где я буду в соприкосновении с людьми разных сословий, с многими
людьми в соприкосновении личном, а не посредством бумаг и канцелярий; где я
могу употребить с действительной пользой мое знанье человека и где могу быть
полезным многим людям, а для себя самого приобрести еще большее познание
человека. Мне казалось, что больше всего страждет все на Руси от взаимных
недоразумений и что больше нам нужен всякий такой человек, который бы, при
некотором познанье души и сердца и при некотором знанье вообще, проникнут
был желаньем истинным мирить. Я видел и уже испытал, как личным переговором