"Николай Васильевич Гоголь. Не напечатанное при жизни, незавершенное (1840-е годы)" - читать интересную книгу автора

непонятному. Проект и цель моего путешествия были очень неясны. Я знал
только то, что еду вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями, но
скорей, чтобы натерпеться, - точно как бы предчувствовал, что узнаю цену
России только вне России и добуду любовь к ней вдали от нее. Едва только я
очутился в море, на чужом корабле, среди чужих людей (пароход был аглицкий,
и на нем ни души русской), мне стало грустно; мне сделалось так жалко друзей
и товарищей моего детства, которых я оставил и которых я всегда любил, что,
прежде чем вступить на твердую землю, я уже подумал о возврате. Три дни
только я пробыл в чужих краях [41], и, несмотря на то что новость предметов
начала меня завлекать, я поспешил на том же самом пароходе возвратиться,
боясь, что иначе мне не удастся возвратиться. С тех пор я дал себе слово не
питать и мысли о чужих краях, - и точно, во все время пребыванья моего в
Петербурге, в продолжение целых семи лет, не приходили мне никогда на мысли
чужие края, покамест обстоятельства моего здоровья, некоторые огорченья и,
наконец, потребность большего уединения не заставили меня оставить Россию
[42].
Два раза я возвращался потом в Россию [43], один раз даже с тем, чтобы
в ней остаться навсегда. Я думал, что теперь особенно, получивши такую
страсть узнавать все, я в силах буду узнать многое. Но, странное дело, среди
России я почти не увидал России. Все люди, с которыми я встречался, большею
частию любили поговорить о том, что делается в Европе, а не в России. Я
узнавал только то, что делается в аглицком клубе, да кое-что из того, что я
и сам уже знал. Известно, что всякий из нас окружен своим кругом близких
знакомых, из-за которого трудно ему увидать людей посторонних. Во-первых,
уже потому, что с близкими обязан быть чаще, а во-вторых, потому, что круг
друзей так уже сам по себе приятен, что нужно иметь слишком много
самоотверженья, чтобы из него вырваться. Все, с которыми мне случилось
познакомиться, наделяли меня уже готовыми выводами, заключениями, а не
просто фактами, которых я искал. Я заметил вообще некоторую перемену в
мыслях и умах. Всяк глядел на вещи взглядом более философическим, чем
когда-либо прежде, во всякой вещи хотел увидать ее глубокий смысл и
сильнейшее значение, - движенье, вообще показывающее большой шаг общества
вперед. Но, с другой стороны, от этого произошла торопливость делать выводы
и заключенья из двух-трех фактов о всем целом и беспрестанная позабывчивость
того, что не все вещи и не все стороны соображены и взвешены. Я заметил, что
почти у всякого образовывалась в голове своя собственная Россия, и оттого
бесконечные споры. Мне нужно было не того, мне нужно было просто таких
бесед, как бывали в старину, когда всяк рассказывал только то, что видел,
слышал на своем веку, и разговор казался собраньем анекдотов, а не
рассужденьем. Это мне нужно было уже и потому, что я и сам начинал невольно
заражаться этой торопливостью заключать и выводить, всеобщим поветрием
нынешнего времени.
Провинции наши меня еще более изумили. Там даже имя Россия не раздается
на устах. Раздавалось, как мне показалось, на устах только то, что было
прочитано в новейших романах, переведенных с французского. Словом - во все
пребыванье мое в России Россия у меня в голове рассеивалась и разлеталась. Я
не мог никак ее собрать в одно целое; дух мой упадал, и самое желанье знать
ее ослабевало. Но как только я выезжал из нее, она совокуплялась вновь в
моих мыслях целой, желанье знать ее пробуждалось во мне вновь, и охота
знакомиться со всяким свежим человеком, недавно выехавшим из России,