"Николай Васильевич Гоголь. Не напечатанное при жизни, незавершенное (1840-е годы)" - читать интересную книгу автора

которые могли двинуть мою работу, не имея и в мыслях оставлять звание
писателя. Не могу не заметить при этом случае, что многие изъявляли
изумление тому, что я так желаю известий о России и в то же время сам
остаюсь вне России, не соображая того, что, кроме болезненного состоянья
моего здоровья, потребовавшего теплого климата, мне нужно было это удаление
от России затем, чтобы пребывать живее мыслью в России. Для тех, которые не
могут этого почувствовать, объяснюсь, хотя мне несколько трудно объясняться
во всем том, что составляет свойства, собственно мне принадлежащие. Почти у
всех писателей, которые не лишены творчества, есть способность, которую я не
назову воображеньем, способность представлять предметы отсутствующие так
живо, как бы они были пред нашими глазами. Способность эта действует в нас
только тогда, когда мы отдалимся от предметов, которые описываем. Вот почему
поэты большею частью избирали эпоху, от нас отдалившуюся, и погружались в
прошедшее. Прошедшее, отрывая нас от всего, что ни есть вокруг нас, приводит
душу в то тихое, спокойное настроение, которое необходимо для труда. У меня
не было влеченья к прошедшему. Предмет мой была современность и жизнь в ее
нынешнем быту, может быть, оттого, что ум мой был всегда наклонен к
существенности и к пользе, более осязательной. Чем далее, тем более
усиливалось во мне желанье быть писателем современным. Но я видел в то же
время, что, изображая современность, нельзя находиться в том высоко
настроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для произведения
большого и стройного труда. Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком
раздражает; перо писателя нечувствительно и незаметно переходит в сатиру.
Притом, находясь сам в ряду других и более или менее действуя с ними, видишь
перед собою только тех человек, которые стоят близко от тебя; всей толпы и
массы не видишь, оглянуть всего не можешь. Я стал думать о том, как бы
выбраться из ряду других и стать на такое место, откуда бы я мог увидать всю
массу, а не людей только, возле меня стоящих, - как бы, отдалившись от
настоящего, обратить его некоторым образом для себя в прошедшее. Мое
расстроившееся здоровье и вместе с ним маленькие неприятности, которые я бы
теперь перенес легко, но которых тогда не умел еще переносить, заставили
меня подняться в чужие края. Я никогда не имел влеченья и страсти к чужим
краям. Я не имел также того безотчетного любопытства, которым бывает снедаем
юноша, жадный впечатлений. Но, странное дело, даже в детстве, даже во время
школьного ученья, даже в то время, когда я помышлял только об одной службе,
а не о писательстве, мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит
какое-то большое самопожертвованье и что именно для службы моей отчизне я
должен буду воспитаться где-то вдали от нее. Я не знал, ни как это будет, ни
почему это нужно; я даже не задумывался об этом, но видел самого себя так
живо в какой-то чужой земле, тоскующим по своей отчизне; картина эта так
часто меня преследовала, что я чувствовал от нее грусть. Может быть, это
было просто то непонятное поэтическое влечение, которое тревожило иногда и
Пушкина, - ехать в чужие края единственно затем, чтобы, по выраженью его,

Под небом Африки моей
Вздыхать о сумрачной России. [39]

Как бы то ни было, но это противувольное мне самому влеченье было так
сильно, что не прошло пяти месяцев по прибытье моем в Петербург, как я сел
уже на корабль [40], не будучи в силах противиться чувству, мне самому