"Николай Васильевич Гоголь. Не напечатанное при жизни, незавершенное (1840-е годы)" - читать интересную книгу автора

другими следует употреблять одну только братскую любовь. От этого и мягкость
и резкость встретились почти вместе. Наконец, непомещение многих тех статей,
которые должны были войти в книгу, как связывавшиеся и объясняющие многое.
Наконец, моя собственная темнота и неуменье выражаться - принадлежности не
вполне организовавшегося писателя - все это споспешествовало тому, чтобы
сбить не одного читателя и произвести бесчисленное множество выводов и
заключений невпопад. Гордость отыскали в тех словах, которые подвигнуты
были, может быть, совершенно противуположною причиною; где же была
действительно гордость, там ее не заметили. Назвали уничиженьем то, что было
вовсе не уничиженьем. А что главнее всего: не было двух человек, совершенно
сходных между собою в мыслях, когда только доходило дело до разбора книги по
частям, что весьма справедливо дало заметить некоторым, что в сужденьях
своих о моей книге всякий выражал более самого себя, чем меня или мою книгу.
Разумеется, всему виною я. А потому во всех нападениях на мои личные
нравственные качества, как ни оскорбительны они для человека, в ком еще не
умерло благородство, я не имею права обвинять никого.
Сделаю вскользь замечанья два на то, что не относится до моих
нравственных качеств. Меня изумило, когда люди умные стали делать придирки к
словам совершенно ясным и, остановившись над двумя-тремя местами, стали
выводить заключения, совершенно противуположные духу всего сочинения. Из
двух-трех слов, сказанных такому помещику, у которого все крестьяне
земледельцы, озабоченные круглый год работой, вывести заключение, что я воюю
против просвещенья народного, - это показалось мне очень странно, тем более
что я полжизни думал сам о том, как бы написать истинно полезную книгу для
простого народа, и остановился, почувствовавши, что нужно быть очень умну
для того, чтобы знать, что прежде нужно подать народу. А покуда нет таких
умных книг, мне казалось, что слово устное пастырей церкви полезней и нужней
для мужика всего того, что может сказать ему наш брат писатель. Сколько я
себя ни помню, я всегда стоял за просвещенье народное, но мне казалось, что
еще прежде, чем просвещенье самого народа, полезней просвещенье тех, которые
имеют ближайшие столкновения с народом, от которых часто терпит народ. Мне
казалось, наконец, гораздо более требовавшим вниманья к себе не сословие
земледельцев, но то тесное сословие, ныне увеличивающееся, которое вышло из
земледельцев, которое занимает разные мелкие места и, не имея никакой
нравственности, несмотря на небольшую грамотность, вредит всем затем, чтобы
жить на счет бедных. Для этого-то сословия мне казались наиболее
необходимыми книги умных писателей, которые, почувствовавши сами их долг,
умели бы им их объяснить. А землепашец наш мне всегда казался нравственнее
всех других и менее других нуждающимся в наставлениях писателя. Тоже не
менее странным показалось мне, когда из одного места моей книги, где я
говорю, что в критиках, на меня нападавших, есть много справедливого, вывели
заключения, что я отвергаю все достоинства моих сочинений и не согласен с
теми критиками, которые говорили в мою пользу*. Я очень помню и совсем не
позабыл, что по поводу небольших моих достоинств явились у нас очень
замечательные критики [34], которые навсегда останутся памятниками любви к
искусству, которые возвысили в глазах общества значенье поэтических
созданий. Но неловко же мне говорить самому о своих достоинствах, да и с
какой стати? О недостатках моих литературных я заговорил, потому что
пришлось кстати, по поводу психологического вопроса, который есть главный
предмет всей моей книги. Как же не соображать этих вещей! Не менее странно