"Николай Васильевич Гоголь. Не напечатанное при жизни, незавершенное (1840-е годы)" - читать интересную книгу автора

тогда, когда сложишь все голоса и сообразишь крайности обеих сторон, -
словом, тот всеми искомый средний голос, который недаром называют гласом
народа и гласом божиим. Но на этот раз, несмотря на то что многие упреки
были истинно полезны душе моей, я не услышал этого среднего голоса и не могу
сказать, чем решилось дело и чем определено считать мою книгу. В итоге мне
послышались три разные мнения: первое, что книга есть произведение
неслыханной гордости человека, возмнившего, что он стал выше всех своих
читателей, имеет право на вниманье всей России и может преобразовывать целое
общество; второе, что книга эта есть творение доброго, но впавшего в
прелесть и в обольщенье человека, у которого закружилась голова от похвал,
от самоуслаждения своими достоинствами, который вследствие этого сбился и
спутался; третье, что книга есть произведение христианина, глядящего с
верной точки на вещи и ставящего всякую вещь на ее законное место. На
стороне каждого из этих мнений находятся равно просвещенные и умные люди, а
также и равно верующие христиане. Стало быть, ни одно из этих мнений, будучи
справедливо отчасти, никак не может быть справедливо вполне. Справедливее
всего следовало бы назвать эту книгу верным зеркалом человека. В ней
находится то же, что во всяком человеке: прежде всего желанье добра,
создавшее самую книгу, которое живет у всякого человека, если только он
почувствовал, что такое добро; сознанье искреннее своих недостатков и рядом
с ним высокое мненье о своих достоинствах; желанье искреннее учиться самому
и рядом с ним уверенность, что можешь научить многому и других; смиренье и
рядом с ним гордость, и, может быть, гордость в самом смирении; упреки
другим в том самом, на чем поскользнулся сам и за что достоин еще больших
упреков. Словом, то же, что в каждом человеке, с той только разницей, что
здесь слетели все условия и приличия и все, что таит внутри человек,
выступило наружу; с той еще разницей, что завопило это крикливей и громче,
как в писателе, у которого все, что ни есть в душе, просится на свет;
ударилось ярче всем в глаза, как в человеке, получившем на долю больше
способностей сравнительно с другим человеком. Словом, книга может послужить
только доказательством великой истины слов апостола Павла, сказавшего, что
весь человек есть ложь [32].
Но к этому заключению, может быть более всех прочих справедливому,
никто не пришел, потому что торжественный тон самой книги и необыкновенный
слог ее сбил более или менее всех и не поставил никого на надлежащую точку
воззрения. Издавая ее под влияньем страха смерти своей, который преследовал
меня во все время болезненного моего состояния, даже и тогда, когда я уже
был вне опасности, я нечувствительно перешел в тон, мне несвойственный и уж
вовсе не приличный еще живущему человеку. Из боязни, что мне не удастся
окончить того сочиненья моего [33], которым занята была постоянно мысль моя
в течение десяти лет, я имел неосторожность заговорить вперед кое о чем из
того, что должно было мне доказать в лице выведенных героев
повествовательного сочинения. Это обратилось в неуместную проповедь,
странную в устах автора, в какие-то мистические непонятные места, не
вяжущиеся с остальными письмами. Наконец, разнообразный тон самих писем,
писанных к людям разных характеров и свойств, писанных в разные времена
моего душевного состоянья. Одни были писаны в то время, когда я,
воспитываясь сам упреками, прося и требуя их от других, считал в то же время
надобностью раздавать их и другим; другие были писаны в то время, когда я
стал чувствовать, что упреки следует приберечь для самого себя, в речах же с